Анне Рагде - Тополь берлинский

Он запил бутерброд кофе, тот был горьким и терпким, как запах кипящей смолы. Как непохоже на воскресенье. Стоять так на кухне, впихивать в себя случайную еду и слышать вдали звон колоколов. Он сполоснул чашку и на негнущихся ногах подошел к рождественскому светильнику на подоконнике и повернул выключатель на центральной, самой высокой свечке. Светильник никогда не оставляли на ночь, чтобы дурацкое украшение случайно не загорелось; смешно, что оно вообще тут стояло, скорее для соседей, создавая иллюзию рождественского настроения на хуторе.

С зажженным светильником день показался вполне приемлемым. Вчера с матерью все было в порядке. Жаловалась только немного на головную боль и на привычную боль в коленках, из-за которой она никак не хотела идти к врачу. Он опять вышел на двор, остановился и долго смотрел на занавески. Они висели прямые, неподвижные, синие. Занавески в комнате отца тоже были задернуты, но это никого не тревожило. Было совершенно неинтересно, чем этот человек вообще занимается; правда, Тур предпочитал следить, где тот находится, чтобы не разыскивать его слишком подолгу. Совместное застолье с отцом выливалось в долгую ругань. «Он же должен что-то есть», — говорила мать. Неужели должен? А если просто перестать на него накрывать, может, он вовсе исчезнет.

Окно в ее комнате тоже было закрыто, обычно она держала его открытым, любила свежий воздух. Закрыла, потому что мерзла? Она обычно и не мерзла, говорила, что жители Трёнделага не мерзнут, во всяком случае, незаконнорожденные девчонки из южных деревень. Подняться к ней, что ли? Зайти в ее комнату, открыть дверь. А можно? Надо сначала проведать свинью. Сару. Это ее первый опорос…

Вертолет «скорой помощи» низко летел, кренясь над фьордом. Он порадовался новому звуку вместо надоевших колоколов. Однако, заметив, что вертолет направляется к хутору, слегка забеспокоился. Может, это знак? Нет, чушь собачья, надо взять себя в руки. Подумаешь, занавески задернуты, а кухня не наполнена запахом кофе и звуками радио, и подставок для яиц нет на столе. Хватит мрачных мыслей. Пусть ей уже восемьдесят, но она здорова и подвижна, как всегда, наверняка просто немного простудилась. Тур резко и решительно отвернулся от окон, шерстяной носок заскользил в деревянном башмаке, и он споткнулся, чуть не полетев носом в землю. В животе тепло защекотало от адреналина.

— Черт! — выругался он и услышал собственный запыхавшийся хриплый голос.

Вертолет приближался, и барабанящий звук превратился в грохот, низко стелящийся над мхами. Больница располагалась по другую сторону горы. Звук был слишком громкий, слишком внезапный. Вертолет висел светящимся шаром под нечетким контуром тарелки вращающихся лопастей. Кто-то больной находился внутри за металлическими стенками, среди этого грохота, наверное, там внутри раздавались плач и жалобы, протягивались пластиковые шланги, надевались кислородные маски, как он видел по телевизору. Он ясно представил себе эту картину, как следует прикрывая за собой дверь и вдыхая знакомый острый запах свинарника. Теперь осталось только забыть все, что было снаружи. Он силился забыть, хотя обычно это происходило автоматически, без напряжения. Он кивнул сам себе несколько раз, она всего лишь простужена, конечно, ей надо полежать немного, пока она не выздоровеет, и больше тут думать не о чем, здесь его должны занимать другие мысли.

Он зашел в раздевалку, скинул деревянные башмаки и, надев комбинезон, сунул ноги в резиновые сапоги. Мысли все еще блуждали, но оставались по эту сторону двери, где все запахи и звуки принадлежали ему одному. Здесь происходило самое главное, и они вместе со скотиной заставляли время двигаться вперед. Он только что прочел в журнале, что какому-то крестьянину запретили строить свинарник, потому что запах-де раздражал соседа. Сосед выращивал фрукты и боялся, что плоды провоняют свинарником. Опасался, что свиновод измажет все вокруг навозом и испортит его яблоневую идиллию. Тур понимал этого соседа. Запах яблок принципиально отличался от запаха свинарника. Хотя лично он ежедневно, только проснувшись, с нетерпением предвкушал этот теплый запах. Запахи ему нравились, запахи всегда значили больше, чем вкус во рту. Он хотел запереться в запахе свинарника, остаться в нем и чувствовать себя важным, единственным человеком в жизни животных, которых и он, в свою очередь, очень уважал.

Про коров он не забыл. Но с легкостью переключился с разведения коров на свиней, когда пять лет назад семья решила продать молочную ферму. В сельскохозяйственном журнале мать прочла о разведении свиней, постепенно начала читать все, что ей попадалось на эту тему, и понемногу убедила Тура, что это легче. Она напомнила ему, что он остался один, она уже больше ему не помощница, а свиньи для крестьянина-одиночки лучше. Кроме того, его сильно смущало, что молочная монополия легко играла судьбами крестьян и решала, сколько их коровы должны давать литров молока. И в этом они с матерью сходились. Бессмысленно и обидно платить штрафы за большие удои, будто бы молоко лилось из коров по чьей-то злой воле.