Джек Керуак - Бродяги Дхармы

— Да, похоже, аллергия на цветы. — В течение всего этого происшествия я совершенно ясно знал, что люди заболевают, используя физические возможности, чтобы наказать самих себя, — так им велит их саморегулирующаяся Божеская природа, природа Будды, природа Аллаха, как хотите, так Бога и называйте, и все именно так — автоматически — работает. Это было мое первое и последнее «чудо», поскольку я боялся слишком увлечься этим и стать тщеславным. И еще я немножко боялся всей этой ответственности.

Вся родня слыхала про мое видение и про то, что я сделал, но они, кажется, большого значения этому не придали: да и сам я, в действительности, тоже. И это правильно. Теперь я был невероятно богат — сверхмириадный триллионер трансцендентальных благодатей Самапатти, и все из-за доброй смиренной кармы, а может — и из-за того, что я пожалел собаку и простил людей. Но зато теперь я знал, что я — наследник блаженства, и что последний, самый худший грех — это праведность. Поэтому я просто заткнусь и отправлюсь-ка в путь-дорогу, повидать Джафи. «Пусть тоска не испортит тебя,» — поет Фрэнк Синатра. Последней ночью в лесу, накануне отъезда, я услышал слова «звездное тело» — о том, как вещам не надо делаться, чтобы исчезнуть, им надо лишь пробудиться навстречу своему непревзойденно чистому истинному и звездному телу. Я видел, что ничего нельзя было сделать, потому что ничего не происходило, ничего никогда не произойдет, все вещи — пустой свет. Поэтому я пустился в путь хорошо укрепленным, со своим рюкзаком, и поцеловал маму на прощанье. Она заплатила пять долларов за то, чтобы на мои старые сапоги наклеили новенькие толстые резиновые подошвы с протекторами, и я теперь был совсем готов к летней работе в горах. Наш старый приятель из деревенское лавки, Бадди Том, такой тип сам по себе, подбросил меня на своей тачке до Шоссе 64, и здесь мы с ним расстались, и я начал отсчитывать свои три тысячи миль обратно в Калифорнию. Снова домой я попаду на следующее Рождество.

Джафи тем временем дожидался меня в своей славной хибарке в Корте-Мадера, Калифорния. Он поселился на хуторе у Шона Монахана — в бревенчатой избушке, стоявшей за кипарисовой ветрозащитной рощицей на крутом склоне заросшей травою горки — по верху там тоже росли эвкалипты и сосны позади главной усадьбы Шона. Избу построил много лет назад старик, чтобы в ней умереть. Выстроена она была хорошо. Меня пригласили жить там столько, сколько захочу, причем бесплатно. После многих лет запустения молодой свояк Шона Монахана Уайти Джоунз снова привел избу в жилой вид: он был искусным плотником, забил деревянные стены джутом, поставил хорошую дровяную печку, керосиновую лампу, но сам никогда в ней не жил — ему надо было далеко ездить на работу, за город. Поэтому туда вселился Джафи — заканчивать свои занятия и вести добротную одинокую жизнь. Если кто-то хотел навестить его, то карабкаться приходилось по довольно крутому откосу. Пол устилали травяные циновки, и в письме Джафи писал: «Я сижу, курю трубку, пью чай, слушаю, как ветер словно плеткой хлещет гибкие члены эвкалиптов и как ревет кипарисовая рощица». Он должен был там жить до 15 мая — до своего отплытия в Японию, куда его пригласил какой-то американский фонд, чтобы он пожил там в монастыре и позанимался с Учителем. «А пока, — писал Джафи, — приезжай ко мне в темную избушку этого дикого старика, с вином, девчонками по выходным, с добрыми котелками еды и теплом от печки. Монахан даст нам настоящие козлы, мы свалим пару деревьев на его обширном дворе, раскряжуем их и наколем себе дров — я научу тебя валить лес по-настоящему.»

За эту зиму Джафи съездил автостопом к себе на родину, на Северо-Запад, через заснеженный Портленд и выше, к голубым ледникам, на самый север штата Вашингтон, на ферму к своему другу в долине Нуксак, неделю провел в хлипкой хижине сборщика ягод, совершил несколько восхождений. Названия вроде «Нуксак» или «Национальный заказник Маунт-Бейкер» возбуждали у меня в уме чудесные хрустальные видения снега, льда, сосен на Крайнем Севере моих детских мечтаний… Но я стоял на раскаленной апрельской дороге Северной Каролины, поджидая свою первую машину, которая довольно скоро и появилась: юный студентик подвез меня до городка под названием Нэшвилл, где я еще с полчаса варился на солнцепеке, пока неразговорчивый, но благожелательный морской офицер не взял меня аж до самого Гринвилла, Южная Каролина. После невероятного покоя целой зимы и начала весны, которые я проспал у себя на веранде и пробездельничал в лесах, тяготы автостопа показались мне жестче обычного; я чувствовал себя чертовски скверно. В Гринвилле я, на самом деле, проперся пехом три мили под палящим солнцем ни за хрен собачий, заблудился в городских задворках и закоулках в поисках нужной трассы, а в одном месте, проходя мимо чего-то типа кузницы, где все негры-рабочие были черными, потными и покрытыми угольной пылью, даже вскричал: