Сара Груэн - Уроки верховой езды

— Почему?

— Что — почему?

— Почему вам так хочется, чтобы она немедленно начала прыгать?

— Потому что без этого у нее не будет прогресса.

— А сколько ей лет?

— Одиннадцать.

— У нее еще масса времени, чтобы всего на свете достичь.

Он хмурит брови, но не торопится отвечать. Он ждал от меня совсем других слов.

— Мы будем рады, — говорю я, — если вы поставите сюда свою лошадь, но Жан Клод — наш тренер, и я полностью полагаюсь на его суждения.

— Но вы должны понимать…

— Поверьте, я все понимаю. Даже слишком хорошо.

— Простите?..

— Скажите, вы правда желаете, чтобы Кортни стала похожа на меня?

— Ну да, конечно!

— Нет. На самом деле вы этого не хотите.

На меня устремлены четыре пары глаз. Никто не двигается с места.

— Рассказать вам, какова была моя жизнь? — продолжаю я. — Нет, я не о медалях и достижениях. Я даже не о том, как шею сломала, как в том же падении насмерть разбился мой конь… Я к тому, что меня с утра до ночи заставляли делать что-то, к чему у меня не лежала душа. Мне в школу-то не разрешали ходить, потому что уроки отнимали слишком много времени у тренировок. Я не дружила со сверстниками — у меня не было возможности ни с кем познакомиться. Дом, конюшня, манеж, вот и все. Я была чемпионкой, а жизни совершенно не знала. За что последние двадцать лет и расплачиваюсь…

Они смотрят на меня во все глаза. Даже Жан Клод уставился так, словно я какая диковина. Я не могу его за это винить. Я и впрямь диковина.

— Кортни! — Я поворачиваюсь к девочке. — Кортни, ты хочешь прыгать препятствия?

— Нет, — тихим колокольчиком звенит ее голосок.

— Вот вам и ответ, — говорю я папаше.

— Она будет прыгать, нравится это ей или нет, — отвечает он. — Она — моя дочь, и, покуда она живет в моем доме…

— Тем не менее сейчас вы — в моем доме, — говорю я. — И правила здесь устанавливаю я. Извините великодушно, мистер Матис. Я бы с удовольствием приняла вас и вашу лошадь… вы себе не представляете, с каким удовольствием… но не могу. Возможно, со временем у вашей дочери еще проснется желание прыгать. Или не проснется. Как бы то ни было, здесь никто ее насильно заставлять не станет.

— Значит, — говорит он, — я о вас неверно судил.

Я жду продолжения, и оно следует незамедлительно.

— Может, когда-то вы вправду что-то из себя представляли, — говорит он, и уголок его рта кривится в презрительной усмешке. — Но это все дела давно минувших дней. Сейчас я вижу перед собой сентиментальную дуру, только способную жалеть себя самое…

— А вы — задница, — говорю я. — Ничуть не лучше меня.

Десятью минутами позже я сижу в позе эмбриона на диване Жана Клода. Я прячу лицо, обхватив руками колени. В висках так стучит, что, кажется, сразу помереть проще.

Случившемуся нет оправданий. Все верно, он и на дочку наехал, и мне нагрубил, я имела все основания отказать ему… Но не срываться, как я это сделала. Почему так получилось?

Все из-за того, что, выслушивая, как он твердолобо, ни с чем и ни с кем не считаясь, настаивает на своем, я воочию видела папу. Прежнего папу. Из моей юности. С тех пор прошло двадцать лет, но знакомый образ материализовался мгновенно. Сопровождаемый всей горечью, всеми обидами, невысказанно копившимися всю жизнь.

Вот вулкан и взорвался.

Господи, почему я до сих пор сержусь? Тщусь объяснить, какую непосильную ношу он тогда на меня взвалил? Неужели это все еще беспокоит меня? Нынче выяснять отношения с ним всяко бессмысленно. Теперешний папа ни в малейшей степени не напоминает строгого домашнего деспота, который поднимал меня в пять утра и отправлял на двухмильную пробежку, после чего я день-деньской пересаживалась с одной лошади на другую. Сегодняшний папа угощает морковками старых, ни на что не годных коней. Когда и как он настолько смягчился душой? Понятия не имею. Может, это болезнь переменила его. Может, предчувствуя смерть, он старается примириться с собой и с окружающим миром… Ничего определенного сказать не могу, потому что последние двадцать лет мы почти не общались. Пока я выступала, наши разговоры вертелись вокруг единственной темы — моей спортивной карьеры. А после несчастного случая в наших личных словарях, можно сказать, общих слов не осталось.

— Держи, — говорит Жан Клод, и я отнимаю руку от лица.

Я вижу перед собой желтовато-коричневые бриджи, а в ноздри бьет запах коньяка. Он что, выпить принес?..

— Спасибо…

Я беру суженный кверху коньячный бокал и отправляю в рот слишком щедрый глоток. Я сразу понимаю ошибку, но не выплевывать же, — и мне не остается ничего, кроме как проглотить. Огненный ком прокатывается по пищеводу, и наружу тотчас рвутся обжигающие пары. Ошпаренные гланды отзываются болью. Я пытаюсь дышать через нос, но только усугубляю пожар.