Хельмут Крауссер - Сытый мир

Мужчины здесь либо настроены на шутливый лад, либо изображают из себя крутых с холодными, брутальными рожами, прочерчивая всё помещение роковыми взглядами.

Они внушают мне ужас. Мне кажется, что все они смотрят на меня. Я становлюсь неуверенным, параноидальным, во мне развивается комплекс неполноценности, и подгибаются колени.

Роберт, судя по всему, чувствует себя здесь как рыба в воде — знает, как встать, как сделать заказ, как говорить, как смеяться. Кажется, он сам себя находит ослепительным. А я так давно не был ни в одном подобном заведении, что чувствую себя, словно готтентот среди миссионеров. Под потолком подвешены стробоскопы и встроены зеркала, при помощи которых легко заглянуть в глубокие декольте.

— Совсем забыл тебя спросить, чем ты зарабатываешь, на что покупаешь свой парижский шарм? — говорит Роберт.

— Хм… Я продаю старые книги… время от времени.

— Занимаешься, значит, чем-то вроде антиквариата?

— Э-э… да, что-то вроде того.

— А чего ты всё время смотришь в потолок?

— Да я ценитель пышных бюстов.

— Что? Ах, во-о-он что!

Роберт смеётся и протягивает барменше сотню, на которую она должна выставлять нам «пильз», пока та не кончится.

Я слышу за своей спиной чей-то голос:

— Стали пропускать сюда кого попало, мне просто дурно! Как в забегаловке какой-то…

Я не решаюсь обернуться, потому что сказано это было громко и агрессивно, и взгляд через плечо мог напороться на кого угодно — на кота в мешке. Заранее не знаешь, увидишь там шкаф или карлика. Следует соблюдать осторожность.

Роберт сильно задаётся.

— Я здесь постоянный клиент. Мне это кое — чего стоило. Правда, они тут играют дрянную музыку, да и оформление скучное, даже непонятно, почему именно это должно называться новый «Инлокаль». Тем не менее все идут сюда. Ну да, в конце концов, это нормально. Надо же куда-то деваться!

Я углубляюсь в «пильз», которого мне надо высосать не меньше пяти стаканов, чтобы только привыкнуть к его вкусу. Не в коня корм. Но на этом он и кончается.

Две женщины втиснулись поближе к стойке, оттеснив меня в сторону, и я оборачиваюсь, заодно посмотреть, кто там недавно распространялся на мой счёт. Оказалось, фраерок, косивший под испанца: в жилетке, утыканной блёстками, с крашеными чёрными волосами и серебряным поясом. О, боже мой. Ну, с этим-то я справлюсь одной левой. Откуда же он набрался храбрости?

Около меня разговаривают двое юнцов, с виду двадцатилетних, в кожаных галстуках и с поддельными «ролексами» на запястьях.

— Вчера был в кино, на лучшем фильме года!

— Ха! А я вчера был на лучшей женщине года!

— Круто. И кто же она?

— Не скажу, а то все туда же ринутся.

Они действуют мне на нервы.

Можно подумать, что здесь все собрались специально для того, чтобы весь прочий люд казался отвратительным и ничтожным.

Женщины, с одной стороны, дают понять, что готовы к спариванию, а с другой стороны, бросают вокруг себя взгляды, полные презрения. И все они падают на меня. Взгляды, не женщины.

Ну и пусть, я пью. С каждым стаканом меня становится на одного больше, я расщепляюсь и множусь, можно уже основать общество моих алкогольных клонов, мы объединяемся, отважные и великие.

Начхать мне на этих женщин. Мой член на них встаёт, но сам я — я на них плюю. Ужасный день. Роберт упомянул имя Арианы. Женщины, с которой я остался бы на всю жизнь. Да, говорят, это невозможно. Говорят, это не Тристан и Изольда, а Манхэттен, тридцать пятый этаж. Я ненавижу Манхэттен и все тридцать пятые этажи. Я — анахронизм. Времена ужасные. Нас лишили всех утопий и отняли все иллюзии. Вопросов больше нет, зато ответов сколько угодно.

Я улыбаюсь испанцу. Он поражен. Я показываю ему, что готов — здесь и сейчас — стереть его в порошок. Он растерялся и не знает, что делать. Он выжидает ради приличия несколько секунд, а затем линяет в сторону танцпола.

Роберт рассказывает о своей семье. Выйдя из сумасшедшего дома, он угодил прямиком в супружескую постель. Жена. Дочурка, трёхлетняя очаровашка; он счёл необходимым упомянуть, что светловолосую маму можно употреблять и анально.

Стрижка ёжиком силится скрыть склонность его черепа к облысению. Лишь бы только не выглядеть старым!

Сотня пропита, Роберт суёт барменше следующую и ещё пятьдесят на чай. Он доверительно описывает мне промежность, выпуклости, полости и заглубления этой барменши. Мы пьём из зелёных бутылок, и он опять пускается пережёвывать насчёт экспедиционно-транспортной фирмы его дяди и насчёт своей собственной карьеры — меня от этого мутит.