Е. Бирман - Протоколы с претензией

– Тебе определенно не терпится с этой а ля гер, – заметила Баронесса.

– Должен отметить, – официально заявил Я., – что в Париже все были с нами безупречно вежливы и очень старались нам помочь, о чем бы мы их ни спрашивали, будь то Элизейские поля или Элизейский Дворец. А особенно потрясла меня продавщица в магазине сладостей. Голос ее был слаще крема и воздушнее эклера, а еще запомнился один мужчина. Он переходил, наверное, пешком из департамента в департамент или после визита к графине шел повидать виконтессу. Одет он был необыкновенно изысканно, руки его при ходьбе почти не двигались, а туловище было наклонено назад, и я пожалел, что нет у меня при себе астролябии, чтобы угол этот измерить и занести с благоговением в путевые заметки. А политкорректный домашний колониализм, как ты говоришь,– обратился он к Б., – это естественная альтернатива твоей голой сегрегации.

– Не изображайте меня таким чудовищем, – обижается Б., – я тоже ничего лично не имею против жителей страны победившего коллаборационизма, более того, я даже бросаю им спасательный круг – валите все на ваших евреев. Пока не поздно. Это они смущают вас, углубляют ваши домашние колониальные владения, эти кратеры, из которых рано или поздно хлынет лава.

– То есть, – смеется Я., – ты предлагаешь им старый, испытанный метод: “Бей жидов, спасай Остров Пингвинов”.

Кнессет с интересом ожидает от Б. ответа, но ответа не следует, и выглядит Б. смущенным.

– Господи, неисповедимы пути твои, – вздыхает Кнессет, сидя на зеленом диване.

– Сегрегация семейная – единственный вид сегрегации, освященный традицией и законом, – перешел Б. к следующему пункту. – Хотя, случалось, копали и под это. О первых катастрофических разрушениях, произведенных сексуальной революцией, нам возвестил Олдингтон в “Смерти героя”. Ильич же все эти г'еволяционные глупости Александре Коллонтай пг'опагандг'вать категог'ически запг'етил. Мое право сидеть на зеленом диване в любое время, когда мне вздумается, или спать на кровати с картиной над изголовьем вряд ли будет поддержано, – предположил Б.

– Вряд ли, – согласился Я.

– А почему, если вдуматься? – воодушевляется Б. – Чем я хуже некоторых?

– Не хуже, не хуже, – успокаивает его Баронесса. – Но ты ведь не против семейной сегрегации?

– Не против, – сникает Б.

Я. упоминание о его зеленом диване и картине над изголовьем двуспальной кровати, которую он делит с известной титулованной особой, несомненно, наполняет неким очень приятным чувством.

– А ведь, правда, – говорит он, доводя концентрацию скромности в голосе до уровня, на котором эта скромность становится хорошо заметной, – мы гостей принимаем в салоне, и они не обижаются на то, что мы не приглашаем их спать в своей постели. Жаботинский ввел понятие “асемитизма” (то есть пассивного неприятия в отличие от активного антисемитизма). Оз в качестве примера приводит Льва Толстого, евреев защищавшего, но к себе их не приближавшего. С позиции, которую я занимаю на своем зеленом диване, это вовсе не представляется мне обидным. И Гоголя я обожаю, и на всех его жалких жидочков взираю без всякого личного чувства. И достигается это не многовековой борьбой за равенство, а кратковременным актом самосегрегации.

– О сегрегации по половому признаку можно говорить бесконечно, – объявляет Я., – но самым вопиющим примером этого подвида сегрегации являются общественные туалеты. Сегрегация в них мало того, что носит тотальный характер, но еще и усугубляется явной дискриминацией. В Пассаже, что напротив Гостиного Двора в городе Петроильичевске, я встал однажды по ошибке вместо очереди за зеленными туфлями для жены в хвост длинной очереди в женский туалет. В Еврейском Государстве с его развитым правовым сознанием такое нарушение законов половой сегрегации мне сразу поставили бы на вид. Женщины Российской Империи, терпимейшие существа на свете, не сказали ни слова и только улыбнулись, когда я, отстояв почти всю очередь, разглядел наконец рисунок на двери и поспешно удалился. Этот Кнессет, – продолжил Я., – будет напрасно протирать зеленый диван, если не снимет накопившееся в обществе напряжение либо отменой сегрегации в общественных туалетах, либо изобретением писсуара для женщин.

Идея женского писсуара так захватила технократов Кнессета Инженерного Подбора, что очевидная простота альтернативы (единого и неделимого туалета без стен и препон) осталась вовсе не замеченной, хотя содержала все три элемента великой триады – либерте, эгалите, фратерните. Идеям не было конца, особенно активен был А. Однако и Баронесса, и примкнувшая к Кнессету Зеленого Дивана Котеночек, будто сговорившись, отвергали все проекты. Кнессет, не найдя собственного технического решения, объявил всемирный конкурс, в награду пообещав установить в Уганде памятник изобретателю.