Е. Бирман - Протоколы с претензией

– Что-то происходит и с евреями Российской Империи! – заметил Б. – Того, кто станет регулярно смотреть телевизионные передачи оттуда, поразит факт повального пьянства среди еврейских граждан страны. На телевидении еврейском я легко отличу общественного деятеля, чьи корни в Европе, от выходца из стран Востока по характерному признаку: если при звуках восточной музыки он начнет покачиваться в такт или, того хуже, – прихлопывать в ладоши, то есть доступными ему средствами имитировать музыкальный оргазм – этот точно из Европы. A в программах российских, обратите внимание, кто рассказывает с экрана о том, как здорово выпить с друзьями, как лихо они это делают? Вот только на телевидение они сейчас пришли совершенно трезвыми из уважения к телезрителю. Сплошь евреи!.. Если будете в гостях в Российской Империи и вас разберет любопытство узнать, еврей ли перед вами или есть ли у него еврейские корни, затейте разговор о водочке, холодненькой такой, из запотевшего стаканчика. И если глаза его загорятся, мечтательно затуманятся, если им овладеет воодушевление, знайте: перед вами еврей, полный или частичный. Напротив, если он смолчит или если в глазах его появится глухая тоска – перед вами гражданин Российской Империи, ничего общего с евреями не имеющий.

– Не всегда он будет непременно молчать, – не соглашается В., – иногда он скажет, скажет так, что содрогнутся души. В. загрустил.

Члены Кнессета, конечно, поняли сразу причину его грусти и тоже загрустили об ужасной кончине Венички Ерофеева, описанной им самим.

Они наполнили бокалы.

И умеренно выпили.

Дамская сумочка, которую Я. купил будущей Баронессе ко дню рождения в первые годы их совместной жизни, была очень хороша. Она была благородно-коричневой, в ней не было ничего лишнего, и в то же время была она так восхитительно сложна карманами на кнопках, отделениями на молниях, строгой платиной рисунка на черной материи подкладки. В сумку уложены помада, тушь для ресниц, пудреница с зеркальцем. Это все, что было известно Я. о содержимом сумки, поскольку именно эти предметы иногда извлекались из нее, чтобы привести внешний облик жены к установленному ею для себя уровню женской собранности. Вообще же Я. знает, что внутренность сумочки – это святая святых, символ женской суверенности Баронессы. Он знает также, что его никогда не попросят достать что-нибудь оттуда. Не будет большей глупости с его стороны туда не то что лапу сунуть, но даже заглянуть. Однажды он все-таки подглядел, что там нашлось место для стихотворения. Не то ли это стихотворение, которое он посвятил приготовленному ею плову? Он пообещал тогда, что столько же рифмы набьет в стихи, сколько в плове будет мяса. И вкус стихов тоже будет соответствовать. Как там было?

На замечание, что “спать и спать” – это не рифма, а жульничество, он возразил, что мясо с мясом – это не жульничество, а плов с большим количеством мяса, а спать можно по-разному, и он ее в отместку все равно критиковать не станет. Оценив его благородство, она пообещала, что раз плов он съел, то и стихотворение его она выучит наизусть.

– Это такая отрава! – говорит Я. в задумчивости.

– Что именно? – спрашивает с удивлением Баронесса.

– Любовь к женщине, – отвечает Я. с актерской грустью.

Кулинарные способности жены, как и ее красоту, следует восхвалять непрестанно. К стихам о красоте нужно подходить серьезно, слова должны полыхать искренностью, нежить изысканностью. Поэзия кулинарная может быть приготовлена наспех, ведь и еда семейная – без особых претензий.

Нет, эти простенькие шутки она вряд ли станет носить с собой. Значит, что-то другое. А может быть, там вовсе и не его стихотворение, вдруг думает он. Ну нет, даже если бы такое существовало, она скорее положила бы внутрь змею. Ведь содержание сумочки должно соответствовать состоянию ее души, а душа ее, чья телесная оболочка хоть не может быть застрахована от соблазнов, думает Я. и зачеркивает, зачеркивает эту мысль, – не терпит двойственности.