Е. Бирман - Протоколы с претензией

– А для начала, – предлагает Б. к новому плану свои добавления, – в завершение марша Вашингтон – Иерусалим подарить Крестоносцам-Сионистам Назарет, а Соседи подарят им Вифлеем.

– Для начала, как только просочатся в прессу слухи об этом плане, нам нужно будет где-нибудь прятаться, – сказала Баронесса.

– От кого прятаться? – спросил В.

– От всех! – ответила Баронесса с уверенностью.

Я. смеется – средиземноморский климат благоприятно сказывается на способности к воображению.

– Впрочем, – Я. вдруг стал серьезен, – ситуация может и так повернуться, что приглашение христиан-евангелистов в страну станет неизбежностью. Кто знает? Жизнь полна сюрпризов. Сказали бы мне лет двадцать пять назад, что Большевистская Империя может развалиться в одно мгновение, я только посмеялся бы – бетонный шар можно перекатить с места на место, но разрушиться он не может. И вот случилось же. Уж если суждено делить страну с кем-то, что, между прочим, всегда имело место в этих краях, не лучше ли делить ее с теми, кто ждет от этого наступления царства Божьего, чем с теми, кто царство Божье видит в том, чтобы утопить нас в море?

– Вы, между прочим, вели речь о “Боге, труде и свободе”. И как же с первым пунктом, – интересуется Баронесса, – что с Иисусом?

– Движение и свобода божественны сами по себе, – парирует Б. – Нам важно, что путь, нащупанный WASP, как перчатка к руке подошел еврейскому духу. Да и Иисус – он ведь нам тоже не совсем чужой. Ему повезло – его раскручивали Петр и Павел, самое успешное еврейское рекламное агентство всех времен и народов, – поясняет Б.

Я. думает, что в своей книге он не коснется следующих поколений. Он не станет писать о детях. Детям нужно помочь встать на ноги и рассказать о себе. Свою жизнь они выстроят по собственным правилам, сами расскажут о ней. Так рождаются семейные саги, так движется мир. Так даже, может быть, создаются роды с их историей, гербами, домами, построенными на наследственной земле, даже если этой земли хватает лишь на маленький дом с небольшой лужайкой. Разве для благородства нужен королевский указ? Его растят в себе. Разве для этого нужно состояние? Достаточно неунижения бедностью. Нужно достоинство, нужна независимость, для благородства необходима свобода. Дар свободы и бремя ответственности создают защитные бастионы устойчивости. Устойчивость делает человека беспечным. Здесь много беспечных людей, и этой обретенной беспечностью они ни за что не пожертвуют, считает Я.

ШХУНА ЛЮДЕЙ

Нужно нам попытаться понравиться изысканным европейцам каким-нибудь поэтическим описанием, насыщенным словесными пилястрами и контрфорсами в русском стиле и еврейской манере, решил Я., прочтя хорошую книгу европейского автора и непрестанно размышляя о возможностях политического сближения с Европой. А решив, написал:

(Я. Из неопубликованного)

Здесь, между прочим, никаким постмодернизмом еще и не пахнет и все еще пока понятно. А уже и после этого сочиненного им четверостишия ходил он гоголем, неделю слышать не мог “на холмах Грузии...”. Пресно, говорил. Но грустнел, объясняя свою грусть тем, что стихи в этом плане – вещь ужасно невыгодная. В них слишком много позволено, и потому трудно отличиться. Но зато из самых завалящих стихов можно выкроить совершенно незаурядную прозу. Возьмем что-нибудь попроще. Например, вот это:

Прежде всего, нужно выбросить рифму. Проза и рифма, как гений и злодейство, – вещи несовместные. Итак, начнем. “Лукоморье. Зеленый дуб”. И вот мы уже в интеллектуальной ловушке – мы ведь понятия не имеем, что такое это “лукоморье”. Здесь слышатся слова “лук” и “море”. Это толкает нас к осознанию инвариантности всего сущего. Это может быть и море лука, и лук в море. И дубы ведь не растут у моря. Какой мощный образ. Феллини. Девять с половиной. Литература для писателей. Не этот ли зеленый великан стряхнул с себя по осени лук в море? “Золотая цепь тяжело свисает с его ветвей”. Ну, этот полунамек мы уловили сразу. В наши утонченные времена, с нашим чутким вкусом как можно не уловить, что только полный дуб может навесить на себя тяжелую золотую цепь. И мы сочувственно пожимаем плечами. Мы сочувствуем несовершенству флоры в не меньшей степени, чем несовершенству людскому. Человек и природа – едины. Но продолжим. “Серый кот в черной мантии и черной же треугольной шляпе с кисточкой мягкими шажками крадется вдоль золотой цепи”. Стоп. К каким ассоциациям подталкивает нас автор? Всякий кот, самый серый, самый полосатый, с самого появления своего на свет божий знает об этой жизни все, что требуется о ней знать. Ему учиться – только свою самодостаточность разрушать ржавчиной людских проблем. Нацепив на него аксессуары людской образованности (сам кот этого ни за что бы не сделал), автор подготавливает нас к глубокой трагедии духа. Боже, как это увлекательно – творить сложную, многозначную прозу, богатую аллюзиями, реминисценциями, парафразами, эвфеминизмами!