Лаура Эллиот: Теперь я твоя мама

Снова зазвонил телефон. Мне стало страшно. Если это Мириам, то она может приехать, чтобы посмотреть, почему я не беру трубку. Накануне мы распрощались в студии, где она оставалась допоздна. Должно быть, она все еще работала, как обычно бывало, когда приближалась выставка. Если это звонил с буровой Дэвид, то он позвонит матери и результат будет тем же. Она тут же примчится, чтобы убедиться, что все в порядке. Задняя дверь не заперта. Она войдет незамеченной, а потом будет уже слишком поздно.

Я с трудом поднялась на ноги и положила ребенка, неподвижный и безмолвный сверток, на пол. Я открыла дверь в гостиную и задела бедром буфет. Желтые розы задрожали в вазе. Некоторые лепестки уже успели осыпаться, другие теперь последовали за ними на полированную поверхность деревянного буфета, словно мое тяжелое дыхание разрушило их хрупкую связь со стеблем. Сколько я была в отключке? Несколько минут? Часов? Где-то в глубинах сознания я все еще нагибалась над кроваво-красными маками, а над головой кружили грачи.

Мои подозрения оправдались. Мириам пыталась скрыть волнение – оно сквозило в ее голосе, – но ей это удавалось с трудом. Она спросила, как у меня дела. Я ответила, что у меня все хорошо… хорошо. Голос был ровным. Это удивило меня. Ровным и спокойным, в то время как я готова была выть волком.

Она сказала, что звонит уже второй раз, и сделала паузу, ожидая объяснений.

Я ответила, что ходила погулять в такой чудесный, теплый вечер. Она предупредила меня, что на дорожке может быть небезопасно, что я могу споткнуться о ветку или поскользнуться на гниющих листьях. Она, как и Дэвид, знает каждый сантиметр этой дорожки. Другое дело я – городская женщина.

Она сказала, что заедет ко мне по дороге домой. Она хотела показать новые эскизы.

Я чуть не выпалила всю правду. Но потом вспомнила прошлый раз и предыдущие разы, когда она говорила кучу банальностей, которые, когда она их повторяла, звучали все менее и менее забавно. Завтра, когда мне станет лучше, когда я смогу совладать с горем, я расскажу им последние новости.

Я сказала, что иду спать, а на эскизы посмотрю завтра. Тогда и поговорим.

Я подошла к входной двери. Лампочка над головой хорошо меня освещала, но дальше, за крыльцом, начиналась непроницаемая тьма, окутывавшая Буррен. [1] Буррен (ирл. Boireann – каменистое место) – местность на западе Ирландии. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.) Я стояла там, и мне казалось, что ночь что-то нашептывает мне на ухо, что ветер чувствует мою боль. В шорохе листьев у стены я расслышала шепот, который вдруг стал громче воя, доносившегося из темноты. Собака Филлис Лайонс лаяла на луну, но потом замолчала, причем так же внезапно, как и начала. А шепот не умолкал.

Я чувствовала, что начинаю подпевать тихой песне ночи, начинаю произносить вслух: «Больше никогда… больше никогда… больше никогда… »

Что означает слово «предумышленный»? Это продуманный план или некая мысль, которая появляется в самый последний момент? Я завернула ребенка в белое одеяло и запечатала в пластиковый саван. Потом отнесла его в старый дом, который стоял неподалеку. Это были частично освещенные фонарем руины, увитые плющом и шиповником, окруженные зарослями крапивы. Когда-то среди этих обсыпающихся стен играли дети, а потом спали под соломенной крышей, надежно защищающей их от непогоды. Это было очень давно – и дети, и соломенная крыша. Спотыкаясь, я прошла по каменным плитам, покрытым травой и чертополохом, который пробивался сквозь трещины в полу. Я положила ее на заросли вьюнка и вырыла могилу возле стены. Сад был запущенный. Низкая каменная стена обозначала его границы. Летом здесь буйно разрасталась сирень и давно забытая слива роняла на землю спелые плоды.

Я хотела дать ей имя. Каждому человеку нужно имя, чтобы оставить свой след на земле, вне зависимости от того, как долго он на ней продержится.

– Джой, [2] Joy (англ.) – радость, счастье. – прошептала я.

Она могла бы принести нам столько радости! Мое тело болело, кровоточило, страдало из-за того, что оно потеряло, но, когда я ушла оттуда, мой разум был исполнен холодной, решительной силы, в которой не осталось места для горя или сомнений.

В коридоре я задержалась перед зеркалом. Полнота, которую я набрала во время беременности, казалось, сошла с моих щек. Глаза были стального голубоватого оттенка. Это были глаза незнакомки, глядевшие на меня из-под припухших век то ли вопросительно, то ли с отвращением. Мои светлые волосы, покрытые потом и грязью, казались темными. Меня было невозможно отличить от женщины, которая раньше прошла по этой дорожке, но я без усилий сбросила старую оболочку и вступила в новую.