Клаас Хейзинг: Чернокнижники

Райнхольд восседал на кровати. Рядом с ним лежал раскрытый «Степка-Растрепка». И теперь он мог пересказать наизусть любую историю. Все истории, прошедшие через закоулки его воображения, выстраданные им, рисовались вновь и вновь. Чаще всего это был летевший на ярко-красном зонтике мальчуган, с каждым рисунком уменьшавшийся, оставлявший позади себя и белое здание кирхи — и поныне Фальку эти черты казались присущими решительно всем кирхам, — и зеленые поля, настигаемый зловеще-черной тучей, стиравшей его следы. Переполненный восторгом свободного полета и в то же время снедаемый отчаянной тоской по дому, Райнхольд годами ложился в постель с этой книжкой и с нею же пробуждался по утрам. Именно ее персонажам суждено было стать героями его первых комиксов, которые он в толстенных конвертах посылал своей старшей сестре, когда ее на месяц отправляли в детский санаторий, затерявшийся где-то в глубинах Шварцвальда.

Сегодня Райнхольд уже каким-то образом перерос этого мальчугана. Или же ветер ослаб. Или зонтик продырявился. Он закрыл книгу. Перед ним покоились его книжные сокровища. Их можно было по пальцам перечесть. Слишком мало, чтобы исчезнуть, погрузившись в них. Ничтожно мало, чтобы даже прогуляться по ним.

Райнхольд уставился на белые пятнышки, въевшиеся в книжную полку. Если бы некий оператор надумал заснять Райнхольда крупным планом, бесстрастная пленка запечатлела бы стремительный процесс сужения диафрагмы его зрачка с одновременным увеличением белого глазного яблока. Борьбу пестроты мира с унылой белой однотонностью. Но никакого наезда камерой на Райнхольда, разумеется, не было и быть не могло. И вообще, не пристало щеголять столь утонченными метафорами. Чтобы поставить на всем этом точку, выразимся просто и безыскусно: поскольку Райнхольд не имел возможности исчезнуть, зарывшись в принадлежавшую ему кучку книжек, он исчез в белой стене. Еще более прозаически: Фальк Райнхольд уснул.

В чем достоинства и недостатки описания чьей-либо жизни? Тут отвечать самому вовсе не обязательно, а вполне можно отделаться кучей цитат — вопрос этот столь же древний, как и само письмо.

« Сократ: Остается разобрать, подобает ли записывать речи или нет, чем это хорошо, а чем не годится. Не так ли?

Федр: Да.

Сократ: Так вот, я слышал, что близ египетского Навкратиса родился один из древних тамошних богов, которому посвящена птица, называемая ибисом. А самому божеству имя было Тевт. Он первый изобрел число, счет, геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют египетскими Фивами, а его бога — Амоном. Придя к царю, Тевт показал свои искусства и сказал, что их надо передать остальным египтянам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, кое-что порицал, а кое-что хвалил.

По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много высказал Тевту хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рассказывать. Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: „Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости“. Царь же сказал: „Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой — судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых“.

Федр: Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и какие тебе угодно сказания.

Сократ: Значит, и тот, кто рассчитывает запечатлеть в письменах свое искусство, и кто, в свою очередь, черпает его из письмен, потому что оно будто бы надежно и прочно сохраняется там на будущее, — оба преисполнены простодушия и, в сущности, не знают прорицания Амона, раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано.