Мари Хермансон - Тайны Ракушечного пляжа

Она плавно движется по серому миру. Солнце еще не взошло. Она очень любит этот мир, в котором нет света, но нет и тьмы, мир, лишенный теней и красок. Пока еще ничего как следует не разглядеть, но в то же время все вроде перед глазами: сплошные догадки да ошибки.

Звуки ночи — шелест ветра, хриплый зов самца косули, шорох крылышек ночных бабочек — уже стихли, а другие, дневные, еще не пробудились. Но они вот-вот появятся. Сначала утренний бриз тронет кроны деревьев, потом закричат морские птицы и защебечут пташки, и под конец вступит людской хор — какофония из голосов, шума моторов и музыки.

Но пока еще царит тишина. Мир отдыхает, ожидая наступления нового этапа, и в этой тишине расслабленного мира она странствует по морю, безветренному и спокойному, словно пещерное озеро. Байдарка скользит вдоль знакомого берега, огибая отвесные горные утесы и поросшие зеленью бухты, лодка словно вылизывает их, как узкий и проворный язык.

И вот перед ней открывается водный простор: между островами до самого горизонта простирается широкий путь. Далеко в море, с внешней стороны охраняющих путь островов, виднеется несколько маленьких шхер. Она отходит от берега и устремляется между островами — прямо к шхерам.

Преодолеть этот путь можно только в штиль. Бывает, что возле берега абсолютно безветренно, а выйдешь в открытое море, и там огромные волны. И приходится поворачивать домой.

Но сегодня опасаться нечего. Море кажется настолько спокойным и неподвижным, что просто непонятно, как по нему вообще можно передвигаться, прямо-таки удивительно, что байдарке удается прорезать водную гладь.

Дыхание в точности повторяет ритм весла, мышцы рук полны сил и решимости. Она — русалка. От человека у нее только верхняя часть туловища. Нижняя же часть просто движется где-то внизу, пассивно скользит под темным корпусом лодки. Эта половина принадлежит морю.

До цели еще далеко, но птицы ее уже заметили. Они кричащим облаком взмывают над шхерами. Их белые перья словно освещают серый воздух. Птицы встречают ее, и дальше она плывет в окружении кричащей стаи.

Никакого забора не было. Казалось, что участок по-прежнему открыт и доступен. Но все же что-то мешало мне войти. Я в нерешительности остановилась.

Не так все просто. Над дачей витало ощущение неприкосновенности. Хотя в детстве ко мне в этом доме и относились как к собственной дочери, я продолжала испытывать прежнюю неуверенность. Чувствовала все то же желание принадлежать к этой семье и то же сомнение, — а возможно ли такое на самом деле.

Тут ничего не изменилось. Этот поросший дубами холмистый участок оказывал на меня такое же магическое воздействие, как и в тот день, когда я впервые ступила сюда ребенком. Холмистый, дикий, невозделанный. Трапеции, веревочной лестницы, качелей и канатов, естественно, уже не было, как и шалаша, и пиратского корабля, но приключенческий дух сохранился.

Я не знала, кому дом принадлежит теперь. Возможно, им все еще владели Гаттманы.

Я медленно поднималась к коричневому дому по бревенчатой лестнице. Сентябрь уже подошел к концу, и я думала, что едва ли кто-нибудь так долго задержался на даче. Машин возле дома не было, и это придавало мне уверенности.

Я обошла дом и поднялась на веранду. Море казалось темно-синим, каким оно бывает только весной и осенью. Словно там, внизу, растеклись густые чернила.

Я встала на цыпочки и заглянула в окно.

На миг мне показалось, что все это — абсурдный сон. Ведь это же мой собственный дом! Вот стоят под углом друг к другу диваны, обитые тканью в широкую бело-синюю полосу, а над ними — картина с кораблем. Раздвижной круглый обеденный стол с чудными шарнирами и стулья с изогнутыми ножками и скругленными спинками. Над столом на цепях висит лампа в стиле модерн. Матросский сундук. Белое кресло-качалка с восточной подушкой и подушечкой-подголовником с кисточками. По всему периметру комнаты, почти под самым потолком, тянется уставленная всякими мелочами полка.

Все это было невероятно похоже на мою собственную гостиную. Когда прошел первый шок, я, конечно, увидела различия, но тем не менее такое сходство меня удивило. Если бы кто-нибудь попросил меня описать гостиную Гаттманов, я бы этого сделать не смогла. Их кухню я помнила очень хорошо и, естественно, каморку Анн-Мари, но эта комната помнилась мне смутно, погруженной в золотистый полумрак и с опущенными шторами.