Леонид Зорин - Обида

Прошло приблизительно две недели, и Бурский сообщил подопечному: звонок от Александры Георгиевны. Все получилось, Мария Викторовна позволила Женечке с нею связаться. Вот ее телефонный номер.

— Долго же она размышляла, — буркнул молодой человек. — Видимо, наводила справки, насколько я чист и благонадежен.

— Похоже, рентген благоприятный, — задумчиво согласился Бурский.

Мария Викторовна Камышина жила в однокомнатной квартирке в доме, неотличимом от прочих, почти на самом краю Юго-запада. В крохотной прихожей на вешалке под шапкой-кубанкой висел овчинный слегка приталенный кожушок. Женечка поначалу решил, что есть еще один визитер, потом он понял, что амуниция принадлежит самой хозяйке.

Ей было немногим больше пятидесяти, она была тоща и черна. Темными были не только волосы, впрочем, в островках седины, темными были и впалые щеки, и страстные угольные глаза. Казалось, она почернела однажды от неких жестоких душевных бурь. Женечка понимал, что Камышина старше Александры Георгиевны лет на пять, не больше, и все же казалось, что это совсем не та генерация.

Комната была ей под стать — монашеский, аскетический стиль. Решительно ни одного постороннего, необязательного предмета. Стол в центре, рабочий столик у стенки под четырьмя книжными полками. В углу небольшой иконостас, узкая девичья кровать. Над нею висела фотография — единственная во всей квартире — сухое нахмуренное лицо с жесткими задубелыми скулами, с мрачным неуступчивым взглядом.

— Хотите чаю? — спросила Камышина.

Женечка вежливо отказался.

— Может быть, чего-то покрепче?

Женечка отказался вновь.

— Я вижу, вы деловой человек, — Мария Викторовна усмехнулась. — Ну что же, перейдем прямо к делу. Должна сказать, я бы с вами не встретилась, если бы не была согласна с вашей исходной установкой. О движении должно быть написано, и по возможности объективно. В нашей свободомыслящей прессе вряд ли появится трезвая, честная и непредвзятая статья на кровоточащую тему, однако же, сохраним надежду.

— Но у движения есть своя пресса.

— Это не то, — сказала хозяйка. — Нетрудно убедить убежденных, эта заслуга невелика. Самое грустное и обидное — «своя пресса», как вы изволили выразиться, искусно сдвинута на обочину, и тут есть собственная вина: квалификация публицистов этих униженных изданий невысока. Что тут поделаешь? Чувство выливается в крик. Полная неспособность к анализу. Необходимо сделать попытку поговорить о самом насущном, пусть и в недружественном органе. Пусть в дискуссионном ключе.

— Вы сами никогда не пытались? — спросил ее Женечка осторожно.

— Нет. Тут есть несколько обстоятельств. Прежде всего я — не в движении. Я — военный поэт, я связана с армией, а она обязалась быть вне политики. Согласна я или не согласна, я не могу ее подставлять. Кроме того, я не поддерживаю этакий подпольный характер, который придают своей деятельности некоторые горячие головы. Силу, которая может стать массовой, просто лишают этой возможности. Чуть ли не тянут ее в нелегальщину. Вы обратились ко мне за помощью — это глубоко ненормально. Обидно, что необходимы посредники.

Греков взглянул на Марию Викторовну и с интересом и с удивлением.

— Я уважаю смелых людей, не убоявшихся бремени лидерства, — сказала Камышина, — но между нами есть, к сожалению, разногласия, я говорю об этом прямо. Когда ситуация созрела, она обязана быть прозрачной. Нет места для игры в конспирацию. В высших эшелонах страны есть некие двуликие Янусы — они навязывают движению нынешний маргинальный образ. А те, кто ответствен за этот образ, не видят, что ими манипулируют.

— С какою же целью? — спросил ее Женечка.

— Цель очевидна, — сказала Камышина, — держать на коротком поводке, как говорится, обе стороны. Ясно, что если не видно людей с идеей, с мессианской мечтой, а есть какое-то хулиганье, то не о чем толковать, нет темы. И вместе с тем, создается фантом для устрашения забугорья и вестернизированной сволочи отечественного производства. Тайный же замысел — эту силу держат в загашнике, про запас. Мало ли как повернется дело! Вот эта иезуитская тактика невыносима и унизительна! Мне говорят, что я поэт, что у меня слишком тонкая кожа, что нужно уметь таиться, ждать и, если это необходимо, уметь сыграть шутовскую роль. Что мне ответить? Лишь то, что хитрость — это оружие обреченных. Оно поражает самих хитрецов. В истории довольно примеров, что там, где трагедия борьбы, там мелкотравчатости нет места. Да, я поэт. Но — военный поэт, это я вам уже говорила. Армия, горячие точки меня научили главной истине: в критический миг мы обязаны действовать. Если мы этот миг упускаем, заговорим его, задискутируем, можно, как говорят молодые, слить воду и линять с дискотеки.