Леонид Зорин - Муравейник

Ланин сказал:

— Твоему отцу этого хочется. Очень сильно. Я уж прошу тебя: меньше ерничай. Ты молода, неглупа, здорова. Будешь лингвистом, надеюсь, не худшим. В сущности, никаких причин для подлинных разногласий с миром.

Аделаида пожала плечами:

— Не знаю. Я так и не поняла, с чем этот мир едят. Ты догадываешься?

Ланин попробовал отшутиться:

— Есть разные версии — с чем едят. А запивают сорокаградусной.

Она откликнулась:

— Неостроумно.

Он, как всегда, ощутил досаду.

— Зато мировая скорбь в твоем возрасте выглядит довольно комично.

— Возможно. Тем более, этот мир делается твоими коллегами.

— Ах, вот что?! Кто тебе это внушил?

Ада сказала:

— Ты и внушил.

Он предпочел тогда отмолчаться, вспомнил, что всякие споры бессмысленны. Вести их он не хочет, не будет. Досада копилась, мешала жить и ощущать свою жизнь удавшейся, а он дорожил своим равновесием.

Однажды Ада оповестила его и Полину, что в воскресенье к обеду явится не одна. Этим воскресным обедам Ланин всегда отводил особое место. Они, по его убеждению, сплачивали и цементировали семью. Явление нового человека в эту сакральную цитадель было событием первостепенным. Дочь попросила их проявить тактичную сдержанность, но не чопорность. То, что врожденные интеллигенты считают аристократизмом духа — душевность, свободную от назойливости. Просьба ее необременительна, относится в первую очередь к батюшке, ибо его репортерские склонности могут внести неверную ноту.

— Кто же этот британский лорд? — осведомился Модест Анатольевич.

Дочка поморщилась.

— Начинается. Просто воспитанный человек.

— Я понял. А чем-нибудь он занимается?

— И очень насыщенно. Он ихтиолог.

Полина Сергеевна напряглась.

— Теолог? Что означает — их?

— О, господи, — рассмеялась дочь. — Нет, он не их, а мой. С потрохами. И никакой не богослов. Он — ихтиолог. Хочешь по-русски, попроще, по-нашенски — рыбовед.

— Ну что же, профессия основательная, — кисло заметил Модест Анатольевич.

— Еще раз, очень прошу не гаерствовать и не расспрашивать, как удалось ему поймать в свою сеть золотую рыбку. Все это лежит на поверхности и вряд ли вызовет восхищение.

— Буду стараться ему соответствовать, — не слишком приветливо буркнул Ланин.

Полина Сергеевна остерегающе накрыла его ладонь ладонью и быстро сказала:

— Мы только рады.

Смотрины за воскресным обедом прошли пристойно. Явившийся Игорь был плохо выбритым молодцом — щетина ему добавляла мужественности — с внимательными серыми глазками и с рыжеватым колючим ежиком. Руки, поросшие медным волосом, почти выпирали из плотной ковбойки с лихо закатанными рукавами. Игорь попыхивал шкиперской трубкой, веско помалкивал, скупо ронял короткие щеголеватые реплики. Оповестил, что летом уедет — и далеко — на встречу с белухой. В Губу. То есть в Обскую Губу. Краткость — это сестра атлантов.

— Юноша играет в романтику, — мысленно прокомментировал Ланин. — Романтика довольно условная, книжная, в общем, вполне лицедейская, из наспех переваренных книжек. Это простительный детский грех. Хочется себя подрумянить. Действует это на Аду? Не знаю. Сделана серьезная ставка. И как она ему благодарна! Этакий спасательный круг.

Сердце его болезненно сжалось. Грустное действо. Полина боится выронить неосторожное слово, чтоб не спугнуть госпожу удачу. Ада горделиво поглядывает, старательно подбирает реплики. Ланину отчетливо вспомнилась длинная угловатая девочка, ставшая угловатым подростком, негромко, неприметно подросшая и так же неприметно вступившая в свою нескладную взрослую жизнь. Она не делилась ни с ним, ни с матерью своими заботами и сомнениями, он тоже не знал, как к ней подступиться, дни складывались в недели и месяцы, а месяцы складывались в годы. Хватился непростительно поздно, всех этих лет не переиграешь.

Хотелось поныть, хотелось пожаловаться. Кому же? Полина бы изумилась, она пребывала в счастливой уверенности, что их благополучная жизнь вступила в урожайную пору. Они так разумно, так правильно жили, время пришло собирать плоды. Кроме того, в последнее время она всерьез заболела покером.

Когда они остались одни, и он поделился своей хандрою, она сказала с неудовольствием:

— Тебе неймется. Не понимаю. Чем ты расстроен на этот раз? Девочка жила одиноко, утрачивала веру в себя, судьба наконец ей улыбнулась. Ты, слава богу, все доказал, тебя, насколько я знаю, ценят. Я тоже тебя не донимаю, не хнычу, не требую понимания. Я в толк не возьму, чего тебе надо.