Оулавюр Сигурдссон: Рассказ о будильнике

– У тебя, наверное, нет хозяина? – спросил я. – Хочешь жить на новом месте?

Будильник уклонился от прямого ответа, но так яростно зазвонил, что у меня не осталось никаких сомнений в том, что звонок у него ничуть не хуже, чем у других будильников.

– Звонишь ты прекрасно, – сказал я, когда он умолк. – Такой звонок по утрам спас бы меня.

Он меня явно не понял, так что я без обиняков, чистосердечно поведал ему, что пишу роман о человечестве и должен поскорее закончить его. Однако, как на грех, есть у меня один порок: сам я по утрам проснуться не могу, и это очень скверно, поскольку всего лучше мне пишется именно между девятью и двенадцатью часами утра.

Это расстроило будильник. Я видел, как он погрустнел и насупился. Собравшись с духом, я спросил его, согласен ли он отправиться со мною, если он, конечно, свободен, и будить меня отныне по утрам. Если же ему у меня не понравится, не захочется оставаться, я отнесу его обратно на то же место.

– У меня нет часов, – пролепетал я.

Поняв, как это для меня важно, будильник начал ломаться. Ему, мол, надоели переезды, ему, дескать, и здесь очень хорошо. Подумаешь, прилив или там ветер, ему все это безразлично! С другой стороны, ему не составит никакого труда будить меня по утрам, он не из тех будильников, которые увиливают от работы, нет, не из тех.

– А вот я возьму и куплю красной краски, – сказал я, – Мне ничего не стоит закрасить все облупленные места на тебе.

Облупленные места? Неужели я действительно считаю, будто он так тщеславен, что стыдится облупленной краски? Какое заблуждение! Да он гордится этими щербинами, они свидетельство необходимого жизненного опыта, а хороший будильник никогда не стыдится своего жизненного опыта. С другой стороны, он не отрицает, что было бы недурно слегка принарядиться, переезжая на новое место жительства. Господи, конечно же, он прекрасно обойдется и без подкраски, но, разумеется, она бы сделала его красивее.

Сколько уж мы с ним проговорили, не скажу, но только в конце концов будильник отправился со мной. Радостный, счастливый, я поспешил домой.

Началась блаженные дни. Я без устали восторгался будильником, и заботы о нем отодвинули на задний план все остальное. Я неоднократно заводил его в течение дня, часто заставлял звонить несколько раз подряд и, слушая, как он заливается, просто покатывался со смеху. В звонке его что-то так уморительно трепыхалось, что я не мог сдержать хохота, а будильнику явно нравилось приводить меня в хорошее настроение. Я установил его на столе таким образом, что он опирался на несколько книжек, и оттого, что жизненные невзгоды лишили его одной из ножек, он казался мне лишь еще самостоятельнее и интереснее. Мы жили с ним душа в душу, у нас никогда не случалось размолвок, мы никогда не брюзжали и не ворчали друг на друга, и нам никогда в голову бы не пришло, что наша совместная жизнь может кончиться так, как она потом кончилась.

Шло время, прекрасное время, о котором я буду вспоминать с тоской. Однако не приходится отрицать, что мой роман о человечестве продвигался туго. Хотя я и просыпался до девяти утра от пронзительного звона будильника, я не мог заставить себя приняться за свои каракули, не мог выдавить из себя ни строчки. Я сразу же брался за будильник, стирал с него невидимую пыль, всячески обихаживал его. Когда он убедился, что будить меня по утрам нет острой необходимости, он это занятие прекратил. Я спал как сурок, нимало не заботясь о ненаписанных главах романа. У меня был будильник, на что же мне еще жаловаться?

Как-то утром мне не спалось, я встал и посмотрел на часы. Семь, будильник показывал семь. Я лег на правый, бок и снова отдался Морфею. Во второй раз я проснулся уже в двенадцатом часу. Что ж, дело привычное. Я протер глаза, потянулся, выскочил из кровати, однако голова была чугунная, затуманенная, во всем теле ощущалась тяжесть, хорошо знакомая тем, кому приходилось спать слишком долго. Я быстро оделся и завел будильник. Мне сразу же бросилось в глаза, что вид у него смущенный, словно ему отчего-то стыдно. Я, правда, не придал этому значения, ласково попрощался с ним и поспешил в центр города. По дороге я случайно взглянул на соборную башню – полвторого! Быть не может! Либо соборные часы совершенно спятили, либо мой будильничек отстал на два часа. Я забежал к ювелиру и спросил, который час – полдвенадцатого или полвторого. Ни полдвенадцатого, ни полвторого, ответил он, сейчас тридцать две минуты второго.