Марен Мод - Сальто ангела

— Я возвращаюсь в Париж.

Бабушка появляется на пороге кухни, морщинистое лицо неприветливо и сурово, она провозглашает скрипучим голосом:

— Мы ужинаем в семь часов, и ты будешь ужинать с нами.

Это мой враг. Враг тем более сильный, что между нами разница в два поколения. Она познала две войны, кормила военных, не допускает никаких новых мыслей. Суп, который она готовит, всегда безупречен, как и этот черный передник с серыми цветами.

Отец, слегка пришедший в себя, молча сидит в кресле. Его мать все сказала, моя же предпочла промолчать. Ужинать надо молча, ложиться спать молча, утром вставать и идти завтракать также молча. Эта тишина напоминает тишину перед бурей, когда ветер затихает и в природе все неподвижно, но скоро грянет гром и сверкнет молния.

Всю ночь мы с братом прошептались, как союзники в наших разных затеях. Он собирается сбежать из дома и заняться музыкой. То, что я хочу стать женщиной, его нисколько не волнует.

— Это твоя проблема… Но учти, они тебя уже сдали полицейским. Тип, который занимался твоим призывом в армию, это друг нашего дяди.

Я это знал, я об этом догадался, но тем не менее прихожу в ярость. На этот раз я решил: уеду. На цыпочках пробираюсь в кухню, нахожу кофе и кружку. Я уже оделся, и моя сумка на столе. Меня атакуют со спины:

— Я не желаю видеть тебя такого в моей кухне.

Я стараюсь уйти спокойно.

— Ты меня слышишь? Отвечай, когда я с тобой разговариваю.

— Я одеваюсь как хочу, мне двадцать пять лет.

— Это позор для всей семьи.

Она приближается ко мне, ее лицо перекошено от злобы. Морщинистой рукой хватает меня за одежду:

— Ты парень. Эти люди в Париже сделали тебя наркоманом, поэтому ты стал таким.

— Я не наркоман.

— Не кричи. Не кричи в моем доме. Я старая, но я разбираюсь в этих вещах.

Просторная кухня, наполненная приятным запахом кофе и варенья, превращается в какой-то нереальный театр, в котором происходит подобная сцена. Другие тени появляются в дверях. Отец, бледный, всегда покорный, которого жена и мать пробовали вернуть к нормальной жизни. Мать в ореоле своей жертвенности, брат, маленький страстный революционер, готовый поддержать меня в моей борьбе, чтобы выиграть свою битву. Они кажутся тенями рядом с этой старой фурией, у которой, во всяком случае, хватает смелости выразить свое презрение.

— Позор! Наркоман. Осмелься только возражать! Я бросаю кружку на стол и взрываюсь:

— Вы кончили наконец надо мной издеваться? Психиатр, полиция, военные, они чуть было не угробили меня, потому что вы этого хотели. Что вам нужно? Запереть меня в дом для умалишенных?

— Как ты разговариваешь с бабушкой? Есть вещи, которые ты должен услышать, и ты их услышишь. Ты мужчина и не можешь быть женщиной. Это все наркотики. Я, конечно, провинциалка, но я знаю, что говорю. Ты сейчас же снимешь свои брючки.

— Я не мужчина, и тебе это известно. Ты всегда знала, но не хочешь поверить.

— Ничтожество!

— Меня лечат врачи, они-то это понимают.

— Шарлатаны, жулики! Бандиты, которые воспользовались твоей глупостью.

— Довольно!

Она уже не может остановиться. В истерике она бьет меня в грудь, повторяя: «Ты мужчина, мужчина».

— Нет, и в этом ваша вина. Я таким родился, это вы меня таким родили. Вы все, отец, мать и бабушка. Вы все меня сделали таким, какой я есть.

— Ты мужчина.

— Хочешь посмотреть?

Она отпускает меня, в ужасе отступая, падает на стул. Она парализована этим кошмаром. Я опускаю брюки, снимаю девичьи трусики, которые я теперь ношу всегда, и кричу громче, чем она:

— Это ты называешь членом? У меня здесь ничего нет и никогда не было, и ты это прекрасно знаешь!

— Нет, если у тебя такой член, то в этом виноваты наркотики.

Мама отвернулась, отец тоже, а бабушка не перестает волноваться. Все кончено. Она рыдает, закрывая лицо передником. Я застегиваю брюки. К чему все это? Я тоже стал истеричен. Безумен. Все аргументы исчерпаны. На стуле сидит старая, оскорбленная до глубины души женщина, не перестающая повторять сквозь зубы: «Он это сделал, он осмелился, осмелился…» Я слышу голос отца:

— Уходи.

Затем раздается голос моего брата:

— Вы все здесь старые дураки. Перестаньте ему надоедать, иначе я вас всех побью.

Они дерутся, женщины визжат, невообразимый шум и жалкая борьба. Они унижены и разрываются от бессилия. Я не должен был им показывать свое уродство. Они ведь жили, упрямо веря, что подобные вещи не существуют, не могут существовать. Теперь все кончено, они видели. Этот образ останется у них в памяти навсегда. И вопреки своему желанию, они будут разделять то проклятие, которым был отмечен я. Я слышу, как мой брат со всей жестокостью своих семнадцати лет исступленно кричит: