Владимир Кунин: Ночь с ангелом

Однако вода, предназначенная для смыва вторичного продукта утреннего чаепития Фирочки, почему-то не ушла в слив, а заполнила весь унитаз. Мало того, вода стала склочно булькать в горшке и отвратительно похрюкивать, а ее уровень начал угрожающе подниматься!

Фирочка в панике бросилась звонить в домовую контору.

– Контора, – ответил Фирочке женский голос. – Чё нада?

Фирочка впервые в жизни звонила туда, да еще по такому стыдному поводу.

– Извините, – пролепетала перетрусившая Фирочка. – У нас унитаз засорился, и я очень боюсь залить кого-нибудь внизу…

– Номер?

– Что? – не поняла Фирочка.

– Ну, люди! – презрительно проговорил женский голос. – Квартира какая? Номер говори!

– Семьдесят шесть…

– Счас.

Фирочка услышала, как конторская женщина положила трубку и кого-то спросила:

– Кто из слесарей сегодня дежурит?

– А чего? – поинтересовался мужской голос.

– Да горшок в семьдесят шестой, видать, засрали. Вода у их, вишь ли, не проходит.

– А кто там? – Мужчина явно не рвался на помощь к бедной Фирочке.

И тут Фирочка услышала то, что обычно приводило ее в состояние душной и парализующей растерянности:

– Да, эти… Как их? Явреи. Лифшицы, что ли?

– А-а-а, – невыразительно протянул мужской голос. – Ну, пошли к им Серегу Самошникова. Нехай он только заявку и наряд сначала оформит. А то ходят, рубли сшибают…

Фирочка услышала, как женщина взяла трубку и сказала уже ей – раздраженно и нравоучительно:

– Вот вы газет туды натолкаете, а потом к нам звоните! Поаккуратнее надо с социалистическим имуществом. Вам квартира дадена не затем, чтоб вы нам, понимаешь, систему портили и работников домоуправления без толку дергали! Ждите водопроводчика. Явится.

– А когда он придет? – решилась спросить Фирочка, с испугом прислушиваясь к возмущенному клокотанию унитаза.

– Когда придет – тогда и явится, – туманно ответила женщина.

– Спасибо, – выдавила из себя вежливая Фирочка.

– Спасибом не отделаетесь, – хохотнул в ответ женский голос, и на Фирочку из трубки пахнуло обещанием еврейского погрома.

На этот унизительный разговор ушло минут семь-восемь.

Еще минут через двадцать, когда босая, взмыленная Фирочка, стараясь подавить приступы подступающей к горлу тошноты, огромной половой тряпкой лихорадочно собирала с пола уборной грязную воду, переполнявшую унитаз, и отжимала эту тряпку в старую большую эмалированную кастрюлю, у входной двери раздался долгожданный звонок.

Фирочка бросила тряпку, поспешно вытерла руки о передник и помчалась открывать дверь.

На пороге стоял высокий тощий парень с хмурым лицом, лет двадцати трех. На нем были свитер, грязный ватник, измазанный рабочий комбинезон и старые солдатские кирзовые сапоги. На голове – черная лыжная шапочка с помпоном.

В руках он держал большой моток стальной проволоки и коленкоровую сумку с инструментами.

– Вы водопроводчик? – с надеждой спросила Фирочка.

– Сантехник я, – грубовато ответил ей парень. – Взрослые дома?

– Дома… – растерялась Фирочка. – Я. Я – «взрослые».

– Ты?! – поразился парень.

…И в этом не было ничего удивительного! Когда из рассказа Ангела образ Фирочки Лифшиц почти целиком сложился в моем сознании и я увидел ее собственными глазами – я тоже поначалу принял ее за девочку лет четырнадцати. Такая она была юная и прелестная!…

Кстати, подобному восприятию совершенно не мешало понимание того, что так Фирочка выглядела сорок три года тому назад.

– Я – педагог, – окрепшим от обиды голосом заявила Фирочка.

– Ну, ты даешь!!! – восхитился парень и откровенно голодным охочим глазом оглядел Фирочку с ног до головы.

Да так, что от этого взгляда у мгновенно перетрусившей Фирочки вдруг ослабли колени, кругом пошла голова, а внутри у нее, неожиданно и не вовремя, стало происходить что-то такое – горячее, стыдное и сладостное, – что еженощно грезилось ей последние несколько лет. И с каждым годом все явственнее и явственнее! И если бы не тираническое, недреманное родительское око…

– Нас заливает… – слабым голосом произнесла Фирочка и обессиленно прислонилась к коридорной стене.

Как раз в том месте, где издавна висела старая пожелтевшая фотография, сделанная в эвакуации, в начале сорок второго, перед самым уходом Натана Моисеевича на фронт: папа – кругломорденький лейтенантик Лифшиц, совсем еще молоденькая мама в шляпке-«менингитке» и уж совсем маленькая, трех лет от роду, Фирочка. С огромным бантом на голове.