Владимир Кунин: Коммунальная квартира

Мне ничего не хотелось. Ничего. Я даже не знал, кого я сейчас больше ненавижу — Елену Ивановну или маму. Елену Ивановну я ненавидел всегда, постоянно и очень ровно. А маму редко. Вот в такие минуты. Но очень сильно. И мне всегда было жалко ее. Ну почему, почему мама должна кричать на меня только для того, чтобы показать Елене Ивановне, что она с ней согласна? Почему мама не может кричать на Елену Ивановну? Я где-то читал, что тигрица за своих тигрят на слона бросается! Вот это мать! А моя, наверное, никогда так тигрицей и не станет... И потом, зачем вся эта самодеятельность?! Сколько раз я слышал, как мама говорила, что Елена Ивановна фантастическая зануда! Сколько раз, когда Елены Ивановны не было дома, в кухне говорили, что она террориз... в общем, мучает всю квартиру!..

Ванная была закрыта изнутри, и из-за двери слышно было, как хлещет душ, а как шумит газовая колонка, слышно не было. Душ принимал мой друг Мишка Чумаков. Он уже целый месяц принимал по утрам холодный душ и закалял свою нервную систему. Я не знаю, закалял ли холодный душ нервную систему у Мишки, но то, что Мишкин душ расстроил нервную систему всей квартиры, — это точно. У нас уборная находилась прямо в ванной, и каждое утро все умоляли Мишку быстрее закончить свои водные процедуры, а Мишка составил график и по этому графику каждый день стоял под холодным душем все больше и больше. Елена Ивановна заявила, что это злостное хулиганство, и написала в домоуправление. Она сказала, что во всех квартирах дети как дети, а в нашей квартире две десятилетние плесени. Это она еще в прошлом году сказала, когда нам с Мишкой по десять было. Конечно, сказала Елена Ивановна, плесень сама по себе не вырастет — родители виноваты в первую очередь. Чумаковы погнались за длинным рублем куда-то в Заполярье и сидят там себе на своей персональной льдине и в ус себе не дуют, а денежки им капают, и ребенка они бросили на шею немощной старухи бабушки, которая только и делает, что заседает в своем пенсионном совете и собирает взносы в свой прекрасный ДОСААФ. А о Цветковых и говорить нечего... Это, значит, о нас с мамой. Что можно требовать от матери-одиночки, сказала Елена Ивановна. Я это сам слышал из своей комнаты. Вот это вранье меня ужасно возмутило! Я высунулся в коридор и сказал Елене Ивановне, что она дура и сама одиночка, а мама никакая не одиночка, потому что мы живем вдвоем. «Дура» у меня просто так, само вырвалось, но во всем остальном я был совершенно прав. Что тут было! Елена Ивановна даже лиловая стала, как пальто Мишкиной бабушки. Она поклонилась (она всегда почему-то кланялась в таких случаях) и сказала: «Пожалуйста! Вот вам пример ужасного воспитания этой отвратительной богемы». Если бы Екатерина Павловна (это моя мама) работала бы, как она, Елена Ивановна, нормальным советским бухгалтером, а не монтажницей на киностудии и находилась бы в здоровом коллективе, а не среди разных артистов, то и сына своего воспитывала бы иначе!

А мама, простить ей этого не могу, заплакала и сказала, что киностудия тоже советская и находится она, мама, не среди артистов, а среди пленки, из которой сделаны фильмы...

Я потом спросил у Мишкиной бабушки, что такое «богема». Она сказала, что это опера, и я лишний раз убедился в том, что Елена Ивановна дура. При чем здесь опера?

— Мишка, открой! — сказал я и дернул за ручку двери ванной.

— Это ты, Вовка? — спросил Мишка.

— Я!

Мишка открыл дверь, и, несмотря на то что у меня было плохое настроение, я как увидел его, так стал долго-долго смеяться.

Мишка стоял под душем синий-пресиний и весь какой-то очень пупырчатый. Как только я вошел, он сразу надулся, выпятил свою тощую грудь, как голубь-дутыш, расправил плечи и слегка согнул в локтях руки. Ну точно Юрий Власов при подходе к рекордному весу! Мишка из «Огонька» его фотографию вырезал и над столом у себя повесил.

— Ну, чего ржешь? — спросил он сдавленным от напряжения голосом и выключил воду.

— Ну и видик у тебя, Мишка!.. — еле сказал я и присел на край ванны.

Мишка выдохнул воздух и нормальным голосом попросил:

— Вовка, подай, пожалуйста, полотенце.

Я дал ему полотенце, и он начал себя растирать. Когда он стал совсем сухой и не такой синий, он повесил полотенце на шею, надел трусы, опять сделал голубя-дутыша и проговорил тем самым голосом, которым спрашивал, почему я смеюсь:

— Провалиться мне на этом месте, если я к зиме не стану моржом!..

— Кем?

— Моржом. Которые в проруби плавают. Понял?

— Ладно. Не проваливайся. Тебе бабушка не разрешит.