Эндрю Грир - Исповедь Макса Тиволи

Как-то ночью, несколько недель назад, я как можно тише вылез из кровати — чтобы не разбудить тебя — и прокрался в ванную, где окно открывается прямо в небо. Я забрался на унитаз и стоял, глядя на звезды и пытаясь рассмотреть созвездия. Я нашел Орион — его всегда легко найти. Нашел и Большую Медведицу. И кроваво-красный Марс. Я старался убедить себя, что, хотя мои руки и уменьшились до размеров нежной морской звезды, небесные звезды неизменны. Их пульсирующий свет, пронзающий Вселенную, такой же, как всегда, и если смотреть на звезды не мигая, впитывая глазами свет, а потом опустить веки, то можно на миг сохранить в глазах это сияние, словно молоко во рту. И я снова, как и прежде, почувствую, что наполнен светом звезд. Но это было уже не то небо, которое я знал; там находилась новая планета с новым светом. Кажется, ее назвали Плутоном, планетой тьмы. И если бы я закрыл глаза, она бы тоже проникла в меня — капля лилового яда, разъедающая все остальное.

— Ты здесь? — Кто-то включил свет.

Я обернулся и увидел маму.

Нет, это была твоя мама, Сэмми. Миссис Рэмси. Она держала руку на выключателе, но свет падал так неестественно, что все ее черты приобрели резкость беспощадного врага. Она стояла и смотрела на меня с видом человека, страдающего бессонницей. На какой-то миг я даже испугался, что она раскроет меня, заметив на моем лице выражение, которого не может быть у двенадцатилетнего ребенка. Однако в тот же миг я понял, что она смотрела не с изумлением и даже не с жалостью к ребенку, которому не спится. Она смотрела с грустью. Ее тяготило иное бремя, бремя маленького мальчика, забравшегося на унитаз, чтобы взглянуть на небо, — самое тяжелое бремя из ее забот. Женщина пятидесяти с лишним лет, почти моя ровесница, печально бродит по ночному холлу; я понимал ее лучше, чем она могла предположить.

— Простите, — только и вымолвил я.

Миссис Рэмси улыбнулась и отвела взгляд.

— Что ты задумал?

— Не знаю, — ответил я так, как это сделал бы любой ребенок.

— Нас уже двое.

Миссис Рэмси зашла внутрь и тоже посмотрела на звезды. Ворот ее халата распахнулся, обнаружив созвездие веснушек на груди.

— Хочешь молока? — спросила она.

Я кивнул и взял ее за руку.

В день исчезновения отца, давным-давно, в Сан-Франциско, я проснулся в своей смятой кровати, чтобы найти другую — вылепленную из снега под окном. Как помешанная на здоровье мамочка, которая держит вас на строгой диете из галет и злаков, а однажды утром приносит сахарное пирожное просто потому, что давно вас не баловала, мир радостно пренебрег всеми ожиданиями и подарил мне снежный день. Я читал о снеге, да и отец рассказывал о замках и драконах, вылепленных из сугробов пушистого датского снега, о том, как он с другими мальчишками катался на деревянных дощечках, доезжая до самой Пруссии, но такого я даже представить себе не мог. Я думал, снег будет похож на забытую в саду игрушку, и никак не ожидал, что белый покров укутает мир целиком, превратив его в чистую хрустящую страницу. Я во все глаза смотрел на исчезнувшие дома, лошадей, экипажи, рабочих, за которыми так привык наблюдать. Не было даже неба. Я глубоко вздохнул, как все мы делаем, когда не верим своим глазам.

Уже не ребенок, а угрюмый шестнадцатилетний юноша, я был преисполнен жалости к себе и своей жуткой судьбе, из-за которой приходилось носить старомодную одежду, дабы выглядеть более похожим на человека пятидесяти лет. Хьюго, разумеется, носил все, что хотел: мешковатое пальто, широкие брюки, одежду ярких современных расцветок. Я же мог похвастаться только бородой, густой и пышной, как у поэтов. Ее приходилось брить и подрезать под подбородком; каждую ночь я гладил ее перед зеркалом, словно котенка. Наконец стала исчезать седина (при помощи каких-то красок, которые предложил мой цирюльник). Впрочем, я так и не приблизился к облику настоящего мальчика.

Но как бы я ни выглядел, я был всего лишь подростком, одиноким книжным червем, и новый день волновал меня не меньше, чем остальных людей, а может, и больше. Казалось, мир уничтожили; за окном я видел, как мужчины в сюртуках и дамы в шляпках бросались друг в друга снежками. Как по волшебству подъехал экипаж, стилизованный под сани, в нем, укрытые мехом, лежали хихикающие парочки. Я одел свою самую потрепанную одежду, поцеловал удивленную маму, которая стояла у окна, и вышел в мир, ставший слепым и глухим к тому, чем он был прежде. Онемевших от изумления детей вели за ручку по протоптанным дорожкам вымершего хрустального мира, а мальчики постарше (почти мои ровесники, только выросшие красивыми юными бунтарями) соревновались, кто собьет снежками больше цилиндров с важных стариков Ноб-Хилла. В то утро солидным старцам выходить на улицу с кислой миной было небезопасно.