Праздник

– Что?

– За машину. Выплачу.

– А. Хорошо. Как хочешь.

– В банке с кредитом могут быть проблемы.

– Можно не оформлять пока развод официально. Мне всё равно.

– Хорошо.

– Пап, где пульт?

Плюхнувшись на диван, Лера принялась шарить под подушками, искать пульт от телевизора. Капустин поставил на журнальный столик блюдце с остатками шоколада. Сказал:

– Ну его. Давай поговорим лучше.

Шоколад долго лежал в холодильнике, успел покрыться белесым налетом. Маленькая Лера говорила про такой: “Припудрился”.

– В школе все в порядке?

– В порядке.

– Я, в смысле – в классе, с друзьями.

– Мммм.

– Никто ничего не говорит? Насчет того, что твои родители разошлись и… ну… знаешь, как бывает…

– Не, не знаю.

Капустин попробовал рассмеяться.

– Ну, да… откуда…

Собственный смех, топорно фальшивый, шарахнул по ушам. Но нужно же как-то ее растормошить.

– Слушай, а давай в бадминтон? – спохватился Капустин; когда-то Лера могла часами упрашивать его выйти с ней на спортплощадку, погонять волан. – Стемнеет еще нескоро. Ты ведь не забрала ракетки?

– Да ну, – Лера поморщилась. – Вилы.

– Может, завтра тогда? – потёр он руки, демонстрируя предвкушение игрой.

– Мммм.

Не взаправду всё. Разыгрывают друг перед другом роли. Каждый это понимает, и понимает, что другой понимает тоже. Но как это остановить, Капустин не знает.

Пошел зачем-то на кухню. Вернулся с полпути, спросил в лоб:

– Хочешь поговорить?

– О чем?

– Как же… о разводе, о том, как мы дальше будем жить…

Лера сделала вид, что задумалась, прислушалась к собственным мыслям.

– Нет. Не хочу. Говорили уже… Я всё поняла.

– Что ты поняла?

– Что вы устали, и вообще. Всё понятно, пап, не парься.

Капустин сдался минут через десять. Умолк, дал Лере пульт от телевизора: на, включай.

Решительно отправился в магазин.

– Никаких диет! Сейчас нормально поужинаем.

На улице понял, что оделся чересчур легко. Погода успела испортиться. Капустин сразу замерз, начал дрожать. Пробежал до угла трусцой – не помогло, дрожал как осиновый лист.

– Черт бы тебя побрал!

Выходившая из магазина женщина покосилась на него опасливо.

– Извините! – бросил он ей раздраженно.

Развернулся, пошел к стоянке. По дороге позвонил Лере, сказал, что его не будет часок-другой. Сказал, что вконец измотан этим напрягом, что должен собрать мысли в кучу. Он успокоится, вернется, и они поужинают. И попробуют всё заново.

– Что заново? – осторожно уточнила Лера.

– Как что? Учиться быть папой и дочкой. Как-то же надо…

– Аааа.

Долго сидел в незаведенной машине, уставившись в приборную доску.

Самое яркое было в самом начале.

Забирал из роддома – волновался до одури. Не сразу решился взять на руки. Кто-то пошутил: “Да берите, папаша, пока дают”.

Дома, когда ее распеленали, у него закружилась голова – от запаха.

Наклонялся вплотную к ее темечку, тихонько вдыхал потусторонний младенческий аромат.

Лерочка-Валерочка, прилетела девочка.

Господи, куда это делось? Было ведь.

Позвонил Ване, попросил встретиться с ним в “Рафинаде”. Ваня сходу отбоярился, сказал, что сидит в очереди к стоматологу – какой, на фиг, рафинад. Миша тоже начал отнекиваться. Капустин упрашивал – и тот вроде поддался.

– Ну, не знаю… Я тут в пробке… Стоим мёртво. И нужно же сначала своих домой закинуть… Если выпивать, так это машину ставить. Пока в гараж, потом такси. К тому же пробка в оба конца.

Капустин предложил ему безалкогольный мальчишник.

– А тогда какой смысл? – пытался отшутиться Миша, пределом которого были две кружки пива за вечер.

– Слушай, Миш, ну надо, – заявил Капустин. – В кои-то веки прошу.

Миша обещал перезвонить, как только выберется из пробки.

Через двадцать минут Капустин сидел в дальнем закутке “Рафинада” и потягивал китайский чай “улун”, распустившийся в стеклянном чайнике ажурными лопухами, которые всплывали и колыхались каждый раз, когда грузный, но стремительный официант проносился мимо.

Так уж случилось, что Капустин впервые думал о грянувшем разводе честно и обстоятельно, без робких умолчаний. Прежде всего он признался себе, что никаких страданий от того, что лишился Гали – не испытывает. То, что он принимал за боль от расставания с ней, имело, видимо, более прозаическое происхождение. Семья закончилась внезапно – ушибся во время резкой остановки. Чувство иссякло задолго до развода. Какое уж там чувство, когда от самого себя тошнит, как от ссохшейся замасленной перчатки?