Артур Япин - Сон льва

Меня захлестывает волна нежности.

Растворяясь в ней, я не забываю и о своей второй женщине. За головой моей любимой как нарождающийся рассвет возникает видение Галы, и в ее сиянии все контуры исчезают. Я слышу, что я фантазирую, как старый дурак, что хотел бы еще раз изменить свою жизнь.

— В прошлом году мы отмечали мои день рождения в Берлине, — говорит Джельсомина, поднимая взгляд от книги. — В этом году — здесь. Где я буду на следующий год в свой день рождения?

Не знаю, но я все сделаю, чтобы быть рядом. Этого я ей не говорю. И никто лучше Джельсомины не знает, сколько нужно любви, чтобы промолчать.

Мир, в котором выросли Гала с Максимом, был похож на заключительную сцену из сказки. Зло — побеждено. Все возможно. Война расколола на мелкие осколки броню из правил, в которой выросли их родители. Дети стряхнули их, и из гнезда вылупилось целое поколение с огромным, дотоле неведомым запасом надежд. Когда на улицах Амстердама встречалась молодежь, они бросались друг другу в объятия, неважно — были они знакомы или нет, и праздновали свободу, скидывая с себя одежду.

Они кувыркались голышом на газонах и в парках. Курили, пили и танцевали, под надзором полицейских с яркими тюльпанами на фуражках. Молодые люди занимались любовью, как хотели и с кем хотели. Благодаря новым возможностям риск материнства или отцовства исключался, и по вечерам, устав от бурных удовольствий, они все вместе прыгали в канал и плыли к городской площади. По всему миру телевидение транслировало шокированным зрителям новое поколение, бесстыдно спящее на постаменте у гигантского фаллоса — положив голову на живот один другому — в окружении каменных львов, охранявших их сон. В своих песнях они воспевали свободу и любовь, словно те были нераздельны. Бросали розы солдатам, а врагов целовали, словно любовь никогда не была причиной войны.

Идиллия достигла апогея, когда Максим и Гала уже были взрослыми. Много лет они наблюдали за вихрями свободы вокруг них и мечтали о празднике, как дети, которые слышат музыку и смех, лежа в своей кроватке. Когда они достаточно повзрослели, чтобы присоединиться к полонезу, Гале это далось легче, чем Максиму.

Она выскользнула из отцовских объятий, словно кусок мыла из мокрых рук. Его суровое воспитание дало именно тот эффект, которого он добивался: Гала с удивлением заметила, что ее вызывающее поведение и блестящая эрудиция, с помощью которых она защищалась от своего отца, оказались достижениями, которыми она с первой же секунды знакомства смогла поражать и завоевывать своих сверстников. Она легко нырнула в студенческую жизнь и большими глотками вдыхала признание и свободу, которых так долго была лишена и которые для нее навсегда останутся связанными друг с другом.

Максим никогда не страдал от недостатка свободы. Он родился в большом доме, был единственным ребенком у родителей, чью жизнь разрушила война.

Счастье и Голландия, считали его родители после того, как познакомились, — не совместимы. Они покинули страну, разрушившую их жизнь, и переехали в Италию, где обвенчались в соборе Святого Петра. Города их мечты были нежно-зелеными, прозрачно-голубыми и розовыми. Черно-белые изображения Неаполя, Локарно, Рима и Флоренции мать Максима раскрашивала «эколайном». [235] «Эколайн» — высококонцентрированная жидкая акварельная краска.

Не было ничего прекрасней. На одном из снимков она выглядывает, широко улыбаясь, из окна пансиона «Гассер» на Виа Сан Николо-да-Толентино, что за площадью Барберини. Ее рука торжествующе поднята. В лучах заходящего солнца на римской стене длинная тень. На ней виден поднятый вверх гигантский большой палец.

— Тогда, — рассказывала она часто Максиму, — мы узнали, что у нас скоро родишься ты.

Вскоре после этого камин перестал спасать от зимних морозов. Родителям нужно было заботиться о ребенке, и они вернулись домой. И правильно сделали.

Вернувшись в Голландию, они уединились в своем доме. Желая уберечь Максима от страданий, они редко выходили вместе с ним на улицу, только изредка приглашали гостей, а других детей и подавно не пускали за порог. После преждевременной кончины отца мама начала ходить днем на работу, так что весь дом был полностью в распоряжении Максима. Проводя время на огромном чердаке, он в одиночестве придумывал себе других людей и их мир. Долгое время ему было этого достаточно. Возможности своего внутреннего мира казались ему безграничными, поэтому он считал это свободой. Долго, очень долго он не понимал, что настоящий праздник происходит снаружи, и когда, наконец, распахнул ставни, то так испугался насилия, с которым настоящая свобода напала на его воображаемую, что спрятался обратно в свою раковину и попытался снова найти прибежище в своей фантазии.