Елена Катасонова - Пересечение

— Милая она женщина, — вскользь бросила Таня, протирая и просматривая на свет тонкие чашки, и Павел насторожился: наверняка ведь эти слова — только «присказка». — Жаль — бретельки грязные…

— Какие бретельки? — опешил Павел.

— У лифчика, — выискивая пыль на чашках, с удовольствием пояснила Таня. — А Валерка-то их, представь, влюблен! Нет, она все-таки дурочка: говорила совершенно серьезно, да еще просила никому не рассказывать…

— Что ж ты рассказываешь? — глядя в пол, пробормотал Павел.

Таня подняла выщипанные брови:

— Так ведь чушь! Скажите пожалуйста, Ромео!

Павел встал, сутулясь вышел из-за стола, молча ушел к себе. Натка поделилась с ней самым сокровенным, а она — бретельки… И ведь врет, врет!.. Никакие они не грязные! Хорошо же она знает своего муженька: при каждой встрече он будет видеть теперь под Наташиным платьем проклятые эти бретельки, Натка навсегда потеряет для него всякое обаяние, просто перестанет быть женщиной, никакая прическа уже ничего не изменит. Стерва!.. Павел впервые подумал так о жене — с тоской, ожесточением, с безысходной злобой.

Тогда-то подсознательно («сублимально», как бы сказал тот кретин из «Тайма») он и настроился окончательно на другую — любую! — женщину, на не-Таню. И женщина появилась.

Через неделю у них на работе был вечер. С утра скинулись по пятерке — заказать столик в их только что открытом, отремонтированном кафе. Деньги собирала секретарша Галина Сергеевна, стройная, элегантная женщина, с удивительно красивыми ногами и такими же красивыми руками с длинными тонкими пальцами. И хотя Павел видел ее тысячу раз на день, сегодня она показалась ему особенно привлекательной.

— А вы пойдете? — спросил он с неожиданным для самого себя интересом.

— Не знаю, — пожала она полными плечами. — Ем я мало, пить не люблю, а плясать будет не с кем.

— Как это не с кем? — шутливо обиделся Павел. — А я?

Галина Сергеевна подняла на него обведенные черным глаза:

— Вы? Ну что ж, посмотрим…

Он так и не понял, на что она хотела смотреть, но был приятно взволнован: это «посмотрим» звучало как обещание. Вечером они уже сидели вместе за столиком, и Павел старался быть демократичным и милым, подчеркнуто ухаживал за дамами, и особенно — за Галиной Сергеевной.

Он повез ее домой — выпито было много, к концу вечера они были уже на «ты» и на имена, — ввалился вслед за нею в прихожую и стал целовать тут же, не сняв пальто и берета. А она, помолодевшая и счастливая, расстегивала ему пальто и повторяла чуть задыхаясь:

— Сейчас, сейчас, не надо спешить…

Она оказалась смелой и опытной, их скромница Галина Сергеевна, и довела его до того, что он начисто забыл и про дом, и про Таню, и про то, что супружнице ничего не стоит узнать, когда кончился вечер.

— Тебе пора, — сказала потом Галя, счастливо улыбаясь и откидываясь на подушку.

Она закурила белый с золотым обрезом «Кент» и, глубоко затянувшись, протянула сигарету Павлу, значительно глядя в глаза. Он вспомнил: вместе выкуренная сигарета сближает (Галя толковала ему об этом весь вечер) — и докурил, улыбаясь.

— Трудно от тебя уходить…

Галя проводила его до дверей, мягко, заговорщически улыбнулась:

— До завтра…

Черт возьми, плохо, что они вместе работают. Но Павел подавил тревогу, заставил ее отступить. Он мужчина, и ему нужна женщина. С Татьяной все кончено — в ее подачках он не нуждается.

Он ехал по пустым улицам, выжимая сто километров в час, хмель прошел, голова была ясной. Он думал о Гале. Ну что ж, умна, скромна, искусна в любви. Такая связь может длиться годами: Галя свободна, старше его, а потому, конечно, не будет претензий. Кажется, у нее взрослый сын, живет отдельно. А на работе надо поаккуратней: на «вы» и на имя-отчество.

…Так он тогда рассчитал, все, в общем, предусмотрел, все у него получилось, и все оказалось ненужным.

Их связь длилась второй год. Галя ничего не требовала, не устраивала сцен, при встречах больше молчала, а если и говорила, то, не в пример Тане, мало и тихо.

Но вечерами он должен был отвозить ее с работы домой, а если не отвозил, чувствовал себя почти преступником. Он должен был звонить, когда она болела, и всегда он не знал, что сказать. Он должен был дарить ей какой-нибудь пустячок к Новому году и Восьмому марта и что-нибудь посолиднее — ко дню рождения. Он должен был слушать ее рассказы о сыне, которого никогда не видел и о котором ничего не хотел знать. И каждый день — господи, каждый день! — он лицезрел ее на работе, за столиком с машинкой — подтянутую, холеную, умело подкрашенную.