Сергей Довлатов - Голос

Женщина исчезла в подъезде.

Невдалеке среди листвы темнел высокий памятник. У постамента хлопотали фиолетовые голуби.

Женщина вернулась, на этот раз — с чемоданом.

— Уже несут.

Впереди, обняв громадную, набитую слежавшейся землей кастрюлю, шел режиссер Малиновский. Лицо его слабо белело в зарослях фикуса.

Режиссер устал.

Два пролета он тащил эмалированную кастрюлю на вытянутых руках. Затем обнял, прижал ее к груди. Чуть позже — к животу. Наконец, утопая в листве, Малиновский изящно подумал:

«Ну прямо Христос в Гефсиманском саду!»

Следом двое мужчин энергично тащили комод. Руководил майор Кузьменко, брюнет лет сорока в застиранной офицерской гимнастерке. Студент Гена Лосик прислушивался к его указаниям.

— Вывешивай! Я говорю — вывешивай! Теперь — на ход! Я говорю — на ход! Спокойно! М-мм, нога! Ага, торцом! Чуть-чуть левее! Боком! Стоп!..

Комод был шире лестничной площадки. Вынесли его чудом. Майор подмигнул Лосику и сказал:

— Принцип: «Не хочешь — заставим!»

Высказывался он немного загадочно.

Шофер, не оборачиваясь, посмотрел в сияющее круглое зеркальце.

— Пока ложите так, — сказал он.

Мужчины, оставив груз на тротуаре, скрылись в подъезде. Высокая молодая женщина прощалась с дворничихой. Шофер читал газету…

Малиновский, откинув левую руку, тащил чемодан. Лосику досталась связка картин, завернутых в осеннее пальто. Майор Кузьменко укрепил веревками ящик от радиолы, набитый посудой, захватил торшер с голубым абажуром и легко устремился вниз.

Редко и охотно занимаясь физическим трудом, майор чувствовал при этом легкое возбуждение, как на стадионе. Двадцать лет армейской жизни научили его элементарным, ясным представлениям о мужестве как о физическом совершенстве. То есть о готовности к войне, любви или работе, которую надлежало производить с азартом, юмором и благодушием.

Познакомились они в апреле. Варя тогда лишь мечтала о новой квартире. Жила она в бывшей «людской». Единственное окно выходило на кухню. Кухня была набита чадом, распрями и запахом еды. Кузьменко все отлично помнил…

В трамвае красивую женщину не встретишь. В полумраке такси, откинувшись на цитрусовые сиденья, мчатся длинноногие и бессердечные — их всюду ждут. А дурнушек в забрызганных грязью чулках укачивает трамвайное море. И стекла при этом гнусно дребезжат.

Майор Кузьменко стоял, держась за поручень. Мир криво отражался в никелированной железке. Неожиданно в этом крошечном изменчивом хаосе майор различил такое, что заставило его прищуриться. Одновременно запахло косметикой. Кузьменко придал своему лицу выражение усталой доброты. Потом он наклонился и заговорил:

— Мы, кажется, где-то встречались?

Хоть женщина не обернулась, Кузьменко знал, что действует успешно. Так хороший стрелок, лежа на огневом рубеже и не видя мишени, чувствует — попал!

На остановке он помог Варе сойти. При этом случилось веселое неудобство. Зонтик, который торчал у нее из-под локтя, уткнулся майору в живот.

— Шикарный зонтик, — сказал он, — импортный, конечно?

— Да… То есть нет… Я приобрела его в Лодзи.

— Ясно, — сказал Кузьменко, редко выезжавший дальше Парголовского трамплина.

— Двадцать злотых отдала.

— Двадцать? — горячо возмутился Кузьменко. — Чехи утратили совесть!

— Если что понравится, я денег не жалею.

Кузьменко тотчас проделал одобрительный жест в смысле удальства и широты натуры.

Они свернули за угол, миновали пивной ларек.

— Рашен пепси-кола, — сказал майор.

У Вари Кузьменко быстро огляделся. Низкая мебель, книги, портрет Хемингуэя…

«Хемингуэя знаю», — с удовлетворением подумал майор.

Справа — акварельный рисунок. Башня, готовая рухнуть. Где-то видел ее майор. В сумраке школьных дней мелькнула она, причастная к одному из законов физики. Запомнился даже легкий похабный оттенок в названии башни. А держит башню, мешает ей упасть — обыкновенное перо, куриное перышко натурального размера. (Весь рисунок не больше ладони.)

Загадочная символика удивила майора.

«Неужели перо?»

Вгляделся — действительно, перо.

— Барнабели, — произнесла в этот момент женщина у него за спиной.

Кузьменко побледнел и вздрогнул.

«Уйду, — подумал он, — к чертовой матери… Лодзь… Барнабели… Абстракционизм какой-то…»

— Работа Кости Барнабели, — сказала женщина. — Это наш художник, грузин…

Она боком вышла из-за ширмы.

В мозгу его четко оформилось далекое слово — «пеньюар».