Василий Аксенов: Жаль, что вас не было с нами

— Просто будем снимать, Миша, — говорил он, — просто и элегантно. Светло-серый, чуть мерцающий колорит.

Мы останавливались в узких улицах города, заходили во дворы, в эти маленькие колодцы с полусгнившими галереями, с пальмами в кадушках и с кальсонами на веревках.

— Хорошо, но не то. Не то, — бормотал Игорек. — Вот это да! — вдруг вскричал он.

На фоне заката на большой высоте трепетали между домами голубые дамские трусики.

— Вот это мы снимаем! Железно!

Поселился я в одной комнате с заместителем директора картины Иваном Генриховичем Лодкиным. Это был человек тонкой кости, изящного склада, но очень грубый в обращении.

— Корзинкин! — орал он на меня. — Опять в носу ковыряешься? Сбегай-ка за пивом, олух царя небесного!

— Стыдно, Иван Генрихович, — говорил я ему. — Бесчинствуете, как извозчик.

Ежедневно мне приходилось выполнять особые поручения Игорька. Без меня у «Больших качелей» просто все валилось из рук.

— Понимаешь, нужно мне организовать массовку из стариков, — говорил Игорек, — из одних только настоящих стариков, с длинными белыми бородами.

И я как сумасшедший носился по городу в поисках таких стариков. Нашел двадцать семь человек. Хорошо, что помог мне председатель местного совета пенсионеров, второй муж моей тети Ани.

В другой раз потребовалось шесть виолончелей и пять контрабасов. Тут пришлось уламывать директора филармонии, который, к счастью, был мне знаком по прежней культпросветработе.

В таких делах проходили дни, я сильно уставал и даже не находил времени, чтобы взять у Игорька сценарий и вжиться в образ Конюшки.

— Ничего, — говорил Игорек, — через недельку все наладится, и тогда у тебя будет время.

На третий день к вечеру я вернулся в номер. Лодкина, к счастью, не застал и рухнул на кровать, как обессиленный колосс.

Смертельно я устал и думал, что сразу засну, но в голове у меня все крутилась карусель: старики, виолончели, бачки для полевой кухни, телефоны, квитанции, ордера и что делать с аморальным гримером Чашкиным.

Я уткнулся носом в подушку, когда вдруг рванули дверь и послышалось посвистывание Ивана Генриховича. Он хлопнул меня ладонью по одному месту и сказал:

Эй ты, Попа Новый Год, вставай! Ирина приехала, ищет тебя по всему городу.

Я вскочил и дико посмотрел на Лодкина. Тот уже полулежал в кресле и ухаживал за своими ногтями.

— Цирк, — сказал он, — комедия дель арте.

— Где она?! — закричал я.

Лодкин пожал плечами. Я выбежал из гостиницы.

Был воскресный вечер, набережная наполнялась народом. Все были спокойны и веселы, один только я носился как бегленый из конца в конец, туда и обратно, от гостиницы до морского вокзала, по всем шашлычным, чебуречным, бульонным, пирожковым. Ирины нигде не было. Отчаяние охватывало меня.

Вдруг я увидел ее. Она сидела на гальке под парапетом. Она сидела одна, пляж был пустынен на всем протяжении, и перед ней было только неспокойное древнее море и чайки, она сидела там, как Ифигения в Авлиде.

«Как я мог так поступить с ней? Какой я скот! Почему я не смог понять ее? Почему я так ее унизил? Как я мог?» — думал я, проносясь над парапетом, над пляжем, кружа над ней и снижаясь.

— Миша, как вы могли? — тихо сказала она таким голосом, что у меня останЬвился в организме ток крови.

— Можете ли вы меня простить? — спросил я.

— О чем разговор? — сказала она, вставая. — Пойдемте гулять. Мне здесь нравится. Здесь чудесно. Какой вы чуткий…

Знаете, может быть, я излишне откровенничаю, но волосы у нее в этот момент развевались под ветром, глаза ее сияли, блестели зубы; готов поклясться, что она была счастлива в этот момент нашей встречи.

Мы поднялись на набережную и тихо пошли по ней. Я позволил себе взять ее под руку. Локтем она чуть прижала к себе мою руку.

По набережной шли изысканно элегантные греческие моряки, они вели за руки робких турецких туристов, напуганных воскресным шумом этого города.

Солнце все норовило сесть за гору, но каждый раз подскакивало, накалываясь на кипарисы. Наконец — бочком, бочком — оно закатилось, и сразу вспыхнули все огни огромного «Герострата» и всех судов помельче, и на башенных кранах, и на столбах, и витринах, и в открытых кафе загорелись лампионы.

Вскоре мы встретили моего родственника, второго мужа тети Ани. Я познакомил его с Ириной, и мы остановились возле парапета.

Старичок этот одобрительно подмигивал мне, а потом шепнул на ухо:

— А как же Сонечка? А, Миша?