Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию

— В тех местах еще прячутся в пещерах шаманы, их даже не пытались рассовать по разным конторам. Я с трудом пробивался сквозь буран и остерегался открывать рот. Мне невольно пришло на память несколько строк из песни, никогда ее не забуду, — сказал Залман и стал монотонно напевать:

У меня мелькнула мысль, что северный олешек — нечистое животное, несъедобное, ибо сказал Господь Моисею и Аарону: «Всякий скот, у которого раздвоены копыта и который жует жвачку, ешьте». Я помнил, что северный олень жует жвачку, но не помнил, какое у него копыто. По сути говоря, это было решительно все равно, потому что я не видел вокруг ни оленя, ни чего другого. Я пер вперед и вперед сквозь пургу, таща за собой санки со всем своим имуществом. Со всех сторон, насколько хватал глаз, был снег. В снежной мгле глаз хватал на полметра, не больше. Я не видел вытянутой перед собой руки. Но в промежутке между двумя вьюгами впереди на мгновение открывался островок леса, и я вслепую устремлялся к нему. Я то и дело падал, у меня являлось желание лежать и не вставать, но, стиснув зубы, я думал: «Мог добраться от Тобольска сюда, так уж конечно сможешь дотащиться вон до того леса». На пределе сил я таки добрался до опушки, постоял с полчаса, переводя дух и набираясь сил, и в конце концов решил соорудить себе здесь убежище от ветра под сибирской елью.

Старый Залман осторожно встал и, прихрамывая, принялся ходить взад-вперед по комнате. Таков был его обычай собираться с мыслями. Он наткнулся лбом на хрустальную люстру.

— Осторожней, не задевай люстру, отец, раз уж тебе непременно надо ходить, — сказал Беня, подбирая с пола хрустальные подвески. — Не забывай нагибаться.

— Я достал из санок топор… — продолжал Залман, расхаживая по комнате; при этом его длинные руки чуть ли не волочились по полу, — перерубил ель, потом сломал две маленькие елки, обрубил сучья, обстругал их с комля, вбил в землю перед большой елью, пригнул друг к другу и связал верхушки обрывком веревки так, что образовалась прочная крестовина. Затем я уложил большую ель на эту подпору так, чтобы она не сломалась и не упала. Под нее я насовал молодых елок и еловых лап. Сделал в точности так, как учил меня старый остяк.

— Какой такой остяк? — спросил Беня.

— Я набрал сухих дров для костра и стал разжигать его английской газетой, помнится, это была «Дейли мейл» от тысяча девятьсот второго года, мне дал ее один остяк, вот какой остяк, он получил ее от какого-то англосакса, торговца пушниной. В этой газете я прочел, что бурская война, едва ли не самая бессмысленная из всех войн, окончилась и генерал Смутс сдался англичанам. На фотографии он был изображен за чаем у британского генерала Сесила Родса. Просто не было возможности вникать в мировые события в месте моей ссылки. Меня лишь удивило, что буры и англичане договорились между собой, не спросив мнения банту. — Он остановился и на минуту задумался. — Вообще-то говоря, не очень удивило, — продолжал он. — Я лишь отметил про себя, что мнения банту опять не спросили.

Костер разгорелся, я подстелил под себя лапник и раскурил трубку. На санках у меня было сушеное мясо и немного спиртного. Так что я, можно сказать, расположился со всеми удобствами, сижу и диву даюсь, как это меня, контрабандиста из Полоцка, занесло в эти места.

Старый Залман устал ходить и снова прилег на диван. Когда он говорил, его острый кадык сновал взад-вперед по горизонтали, как пузырек в ватерпасе. Его нос у основания был очень тонкий, ноздри необычно широкие, анфас нос напоминал равносторонний треугольник, в профиль — картошку. Залман уставился на трещину в потолке и прерывисто дышал.

— Главное, отец, что ты теперь с нами. И забудь все, что было в Сибири, — сказал Беня, отдавая себе отчет в том, как глупо это звучит.

— Да, я здесь. Возможно, это главное. Но мне надо как-то разобраться со своими воспоминаниями, некоторые из них очень старые, некоторые совсем свежие, порою они перемешиваются. Я провел в ссылке семь лет, оставалось пробыть еще восемь, когда я решил бежать. Там я жил с одной русской женщиной, ее звали Екатерина, и когда она умерла… Мне нечего было терять. Я похоронил ее и в конце осени, ночью, тронулся в путь. Мне надо было попасть в Архангельск, проскочить на английское судно… Я знаю английский. Гуд капитен, тейк ми виз, айм рашн сейлмен, ай хэв сейл он севен сиз [4] Добрый капитан, возьмите меня с собой, я русский матрос, плавал на семи морях ( ломаный англ. ). , — сказал Залман и, повернувшись, поглядел на сына налитыми кровью глазами. — Ну да мы знаем, как все обернулось.