Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию

— Сегодня вход на кладбище запрещен, — сказал полицейский.

— Я упустил это из виду, — солгал я.

— Вы всегда перелезаете через стену? — спросил полицейский.

— Всегда.

— Я сказал ему, что сегодня сюда нельзя приходить, — сказал старик, повысив голос.

— Я принял его за алкаша, — сказал я.

— Не дерзите, милейший, — сказал первый полицейский.

— Это могила моего отца. Он похоронен здесь.

— У вас есть документы, удостоверяющие личность?

Я вытащил из сумки свой партийный билет.

— Что это? Здесь нет фотографии… — Полицейский чиркнул спичкой и прочел по билету мою фамилию. Затем перегнулся через край могилы и прочел имя на табличке: Микко Пейнлих. — У вас с отцом разные фамилии?

Я ошибся в темноте могилой.

— Не та могила, — сказал я, разводя руками.

— В этом нет сомнения, — сказал полицейский. — Вам непременно надо было прийти сюда, чтобы выпить? Ведь тут совсем близко сад. Вы и вправду еврей? Да, конечно, малость смахиваете на еврея: нос и все такое прочее… Это, конечно, может служить смягчающим обстоятельством…

— Нос?

— Нет, то, что вы еврей и выпиваете на еврейском кладбище.

— Я выпиваю не как еврей, — сказал я, — а потому, что нынче канун Первого мая. В этот день я обычно поминаю моего отца.

— Поминали бы в какой-нибудь другой день, — сказал полицейский. — Откуда мы знаем, что ваш отец вообще умер?

— Его могила где-то здесь, — сказал я, озираясь.

— Тогда почему вы не пошли на его могилу?

— Здесь так темно…

— Тогда почему вы приходите сюда, если боитесь темноты?

— Да чего мне бояться!

— Бояться Господа и почитать мертвых, — сказал старик.

— Иначе дело обернется дубинкой, — сказал один из полицейских.

— Можно мне теперь уйти пить где-нибудь в спокойном месте, чтоб не вызывать нареканий? — спросил я.

— По существу, об этом следовало бы заявить, — сказал полицейский, тот, что был помоложе.

— Ладно уж, иди, раз нынче Первое мая, — сказал тот, что был постарше.

— Повезло тебе, скажи спасибо Создателю, — сказал тот, что помоложе.

— Спасибо, — сказал я, подошел к стене и перескочил через нее. Затем обернулся и крикнул: —Уходите отсюда. Здесь находиться нельзя. Сегодня праздник.

Я был еще не стар, мне исполнилось только тридцать три года, но ведь не от возраста зависело, что мне иной раз трудно было перейти улицу с оживленным движением. С мая по сентябрь соблазн был особенно велик, неодолимый соблазн стать посреди улицы, по возможности на трамвайных путях, если они есть, все же соблюдая некую осторожность, естественную для человека, которому не так давно исполнилось тридцать три года, который избегает несчастного случая и которому к тому же никогда не являлась мысль о самоубийстве, — итак, вызывающе стать, если есть пути, точно между ними, так что, если бы двум трамваям случилось разминуться в том месте, где я стою, они бы меня не задели, потому что толстым я никогда не был, и вот я буду стоять, летний ветер будет играть моими волосами, и люди на тротуарах будут таращиться, проходя мимо, да еще оборачиваться взглянуть, а я могу стоять так долго-долго, ибо люди у нас в стране реагируют медленно и то не всегда, а на полицию полагаться нельзя. Я буду стоять до тех пор, пока какой-нибудь бледный молодой человек, моложе меня, с осунувшимся усталым лицом, не припаркует свой подержанный спортивный автомобиль у самых моих занемевших ног, в том месте, где парковка запрещена, хотя, впрочем, допускается кратковременная остановка для погрузки и разгрузки, — пока этот молодой человек не выйдет из своего автомобиля и не приблизится ко мне. Он скажет: «Совершенно бессмысленно. В наши дни нельзя останавливаться и стоять так просто, в наши дни это никак не пройдет. Жить или умереть — пожалуйста, но никто не имеет права останавливаться. Трагизм положения в том, что сколько бы человек ни рассчитывал, ни трудился, ни вкалывал, в конечном счете он, можно сказать, все равно барахтается в сетях, в тугих сетях, дергается в них и пятьдесят, и шестьдесят лет, иной раз дольше, а затем уже не спрашивает себя, что он сделал, кем был. Из сетей вырывается примерно один из миллиона…»

Он говорит о «человеке» вообще, но фактически, во всяком случае в данный момент, все сводится к тому, что это я стою, или стоял, там на путях. Это безжалостное выражение в его глазах… Он смотрит на меня и говорит: «Кто бы ты ни был: социалист (он указывает на меня, вывернув кверху ладонь) или дипломированный инженер (он поворачивается направо и указывает на зеленый спортивный автомобиль), — надо барахтаться, останавливаться нельзя…»