Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию

Беня издал громкий крик, прорвавшийся сквозь жуткий шум вокруг. В эту минуту дверь в погреб отворилась и вошел мой отец Арье, оглушенный взрывом и еще не вполне пришедший в себя. Сообразив, что произошло, он изменился в лице и стал белый как мел. Он попробовал нашарить в кармане пистолет, но его там не оказалось, и тогда он бросился на Телефоянского, вытянув вперед руки, готовый удушить его:

— Господи Боже, мой сын… Проклятый моэл, удавлю!

Пятерым мужчинам насилу удалось повалить отца на пол, он отбивался руками и ногами и утихомирился только тогда, когда тетка-медсестра поднесла к нему Андрея и помахала перед его глазами маленькой необрезанной пипкой.

А большой палец дедушки Бени скрючился и перестал гнуться.

В предгрозовой 1938 год кое-как, в величайшей спешке построили один из удручающе безобразных домов по проспекту Маннергейма — тот, где мне предстояло родиться. Не я причиной тому, что дом лепили так суматошливо, если можно так выразиться, спустя рукава; и не чрезмерный страх перед войной. Женщины, замешивавшие строительный раствор, как и прежде, громко смеялись грубостям, которые отпускали каменщики; Европа была далеко, война была уделом других народов. В адрес Гитлера отпускали шуточки. Какой-то каменщик будто бы перднул ему прямо в лицо, некая подносчица кирпича запустила ему в глаз тряпкой для подмывания. В обеденный перерыв ели ветчину, на десерт бананы, Причины поспешности и небрежности при выполнении строительных работ были те же, что и всегда: банк и подрядчики стремились получить максимальную прибыль, мастера пресмыкались перед теми и другими. Строительных рабочих подгоняли, время и материалы урезали. Такова была широкомасштабная рационализация производства за счет рабочих и будущих квартирантов.

Оттого-то я и замерзал в первую зиму проживания в этом доме. В следующую зиму во двор дома упала небольшая бомба и выбила все стекла в окнах, обращенных в ту сторону. Нас в это время дома не было. Мы были в деревне, и, когда вернулись, отец, увидев усыпанный осколками стекла паркетный пол и разбитые вазы на охромевших столах, крепко выругался. Мать утешила его, сказав, что могло быть хуже. Отец возразил, что его бесит, когда люди приучают себя так относиться к несчастьям и неудачам, — это неестественно. Он приехал в отпуск, а теперь ему придется заделывать разбитые окна фанерой и чинить столы. Брюзжа, он проделал все это и отбыл на фронт.

Когда мы всей семьей: мать, сестра Ханна, младший брат Андрей и я — вернулись после войны с Севера, те же куски фанеры по-прежнему закрывали окна со стороны двора. Уцелели только окна, выходящие на улицу. Я часто сидел у одного из них и, приплющившись носом к стеклу, глядел через названную в честь маршала улицу, смотрел на уличное движение и дома на другой стороне. Они были такие же, как наш дом, только их фасады были повернуты боком к маршалу. Во время войны в некоторых из них проживали работники немецкого посольства с семьями. Как-то вечером, вскоре после нашего возвращения, мать сказала:

— Иди посмотри, как уезжают немцы, — и подсадила меня на подоконник. Голос у нее был спокойный

Я встал на подоконнике, обхватив мать за шею, ощущая запах ее русых волос. На той стороне улицы, наискосок от нашего окна, перед домом немцев стояли три грузовика, в которые грузили мебель и ящики. Вокруг автомобилей суетились мужчины и несколько женщин. Одни, с ношей в руках, ожидали, когда придет их черед поставить ее на платформу автомобиля, другие принимали. Некоторые лишь приходили и уходили и, казалось, только мешали другим. Два финских полицейских в мундирах стояли поодаль, наблюдая за происходящим. Один из них, гигантского роста, заложив руки за спину, раскачивался с пяток на носки. Немец в долгополой желтой поплиновой куртке что-то спросил у гиганта. Тот тяжело тряхнул головой. Немец удалился.

— Мама, у них есть дети? — спросил я.

— Они отослали детей, заблаговременно…

— Куда?

— В Германию.

— Я тоже хочу в Германию, — с завистью сказал я.

— Могли бы они отослать и тебя, притом совершенно бесплатно, но сейчас уже не могут, — тихо сказала мать.

— Почему не могут? Сами-то уезжают.

— Не могут, — повторила мать, крепко прижимая меня к себе. — Я бы тебя не отдала. Ну, хватит, слезай, нагляделся.

— Дай я еще немножко постою, — попросил я

— Что тебе здесь делать? — удивилась мать.

— Погляжу немножко. Почему они должны уезжать?