ЮСТЕЙН ГОРДЕР - ДИАГНОЗ и другие новеллы

Когда мир существует, границы невероятного уже пересечены .

Я бы ничуть не удивился, если бы внезапно в один прекрасный день вниз с неба спустился ангел и унёс меня в другое бытие. Я не нуждаюсь в такого рода изумлении. Я уже изумлён. Моё изумление давным-давно достигло своего предела и без подобных фантазий и экстраординарных случаев. Для меня мир — экстраординарен. Здесь и сейчас. Так сказать, на обочине. На кухонной скамье.

Я не разину рот от удивления, наткнувшись в саду на марсианина. Да и зачем мне это? Я сам — марсианин. Я наткнулся на самого себя, нашёл самого себя в космосе. (В этом есть свои преимущества. Ясно что сделать прививку против всех шоков — преимущество. Великому Троллю я смотрел прямо в глаза Я не позволяю троллю-толстогузке заставить меня упасть. Я не вскакиваю на стул и не кричу всякий раз, когда вижу мышь.)

9. ВНЕЗАПНО ОКАЗЫВАЕШЬСЯ в этом мире и оглядываешься вокруг. Для меня это — сверхъестественное переживание.

А разве природа как таковая не сверхъестественна? Или, само собой разумеется, наоборот? И «сверхъестественное» является — природой. В общем — где следует провести между ними разграничительную черту? И почему? Бытие не разделено на зоны. Мир не упорядочен по степени надёжности и доверия. Существует лишь одна действительность. Зато она абсолютно необъяснима. На шаткую постукивающую ножку стола не следует обращать больше внимания, нежели на стучащее сердце. Вообще-то у меня нет веры в ворожбу и колдовство. Или в парапсихологию, как это звучит в более цивилизованном словоупотреблении. Я не нуждаюсь в разысканиях подобного рода — в цыганском шатре или на академических задворках, — чтобы понять: я существую.

Итак, Вселенная, планета в мировом пространстве. Со слонами и носорогами. С коровами, крокодилами и тараканами. С омарами и канарейками… Женскими косами и лошадиными хвостами, личинками и бёдрами, свекровью и ишиасом… Всё вместе, как следствие каких-то химических реакций, имевших место несколько миллиардов лет тому назад.

Это и есть небольшая перспектива. Я не говорю теперь о Великом. Я не затрагиваю здесь тему Мировой материи, того Взрыва, с которого, должно быть, всё началось. Я не проявляю интереса к астрономии. Или к космологии, что звучит всё же более высокопарно. Зачем эта гигантомания? Достаточно держать в руке камень. Вселенная была бы столь же непостижима, представляй она собой единственный камень — величиной с апельсин. Вопрос был бы столь же поразительным. Откуда взялся этот камень? (Чудеса ценятся не по килограммам. Создать один грамм не менее похвально, нежели тысячу тонн.

— Мы видим , — говорю я.

Какой абсурд — не видеть белого кролика с красными глазками и дрожащей мордочкой? Или индийского слона с хоботом? (Зачем ему быть розовым? Чтобы его заметили? Зачем иметь две головы, чтобы, например, удостоиться места в газетной хронике?)

Что такое этот яркий материал, если он не обрамлён со всех сторон и не представляет собой красочную часть самого себя? У неподготовленного вид собственной матери может вызвать лёгкий шок. Не говоря о том, чтобы быть увиденным самому.

А если начнёшь серьёзнее размышлять над тем, что тебя увидели слон, или морской лев, или лягушка, умопомешательство (insania bestialis [100] Зверское безумие (лат.) . ) может охватить тебя, прежде чем ты успеешь на это прореагировать. Разве не граничит подобное с неприличием? Не интимный ли это зрительный контакт с коровой?!

А слон! Что это такое ? Что это за непостижимая пучина, вонзающая в тебя взгляд?

Ну да… Но нет необходимости переходить ручей, чтобы набрать воды. С таким же успехом можно посмотреть в глаза самому себе в маленьком зеркальце, которое носишь в кармане. Тогда то, что видишь, совершенно идентично тому, что увидено. Бездна заглядывает в самоё себя. (Ну да, но от этого умнее не становишься…)

10. В ЧЁМ ПРИЧИНА ТОГО, что мир не признаёт правоту моего утверждения: пребывание здесь хрупко и ненадёжно. Что такое есть в мире, чего мне не хватает? Что такого есть у меня и чем беден мир? Никто-никто не видит мир так, как я.

Право должно быть правом. У меня есть утешение. Я вновь нахожу кое-что подобное моему собственному удивлению в детях. Наряду с вином и снотворным они теперь единственное, с чем я могу считаться. Дети, во всяком случае, склонны удивляться оттого, что находятся здесь. (А этого разве тоже достаточно… Дети выскакивают в этот мир из чрева женщины, сползают с пеленального столика, поднимаются на обе ножки и выбегают на волю, на природу. И всё это в сравнительно недолгий срок.)