Родион Вереск: Под ватным одеялом

Стол накрыли в зале. Мы, как и все, так называли самую большую комнату в нашей квартире. Пришли какие-то Надины подруги, люди с нашего завода, приехали сын с невесткой и дочь без зятя и с заплаканным лицом. Сидели и стучали вилками по тарелкам. Меня определили во главу стола, и мне показалось, что я провожу банкет, где принято говорить о недавних успехах и желать новых.

Вспоминая все это, я задаю себе только один вопрос: почему я чувствовал себя так, будто мне вкололи сильное обезболивающее? Я был совершенно пресным, как макароны, промытые хлещущей из-под крана холодной водой. Я не воевал, не сидел в тюрьме, не срывался с отвесной скалы. Я просто прожил жизнь в трехкомнатной квартире, с грязно-желтым “Москвичом” в гараже, с дачным домиком в садоводстве “Луч”. Я терпеть не мог сказки, которые заканчивались такими словами: “и стали они жить-поживать да добра наживать”. Я хватался за поясницу, которую грыз радикулит, и махал рукой, ложился на диван и смотрел на свои желтые трескающиеся ногти. И когда ушла Надя, сопровождаемая лязганьем вилок и ложек, я почему-то вспомнил случай из своего сибирского детства: мама в наказание лишила меня конфет, а я впервые в жизни не заплакал.

Я сидел и смотрел, как ты жевала бутерброд с ветчиной. Свежий кусок белого хлеба, превращающийся во рту в тугой резиновый мякиш, тонко нарезанная соленая ветчина с легкими прожилками прозрачного желе. Махая половником, неукротимая Соня разливала всем кисель. Я смотрел на твое большое округлое лицо, напоминающее кусок взошедшего теста. На гладкой припудренной коже выделялся ярко-красный бантик губ, как будто кондитер капнул вишневого варенья, готовясь делать большой сдобный пирог. Дочка говорила про то, что “надо заказать маме хороший памятник”, и они обязательно скинутся с братом и к весне поставят аккуратную плиту из гладкого черного камня (она описала в воздухе прямоугольную арку)… Как же он называется?.. Не суть. “Ты, папа, ни о чем не волнуйся, я приеду в следующее воскресенье, разберу мамины вещи, что-то выкину, что-то поглажу и сложу в шкаф, а то у вас столько хлама ненужного…”

Ты доела бутерброд с ветчиной и принялась за плов. Кто-то из старух шепнул, что, мол, не по правилам все. На поминках и того нельзя, и этого, и в церкви Надю не отпевали. А чего ее отпевать, когда она на церковь смотрела как на иллюстрацию для настенного календаря? Да и денег на это особо не было… Соня, конечно, в те дни меня спасла, хоть я и терпеть не могу эту ее назойливость. Но если я только думал о том, что нужно идти и организовывать похороны, то сразу становился в тупик. Я оказывался в сложных ситуациях: подгонял чертежи под несуществующие схемы, чтобы создать видимость экономии на заводе, а потом чуть не сел за это; продавал прикорм для рыбы из-под полы; однажды подрезал на своем “Москвиче” зампредседателя райисполкома, а потом полгода выплачивал ему долги; в конце концов, Надя как-то чуть не застукала меня с любовницей, а может, и застукала, но не подала вида… Но все это было не то. Меня охватывала такая тоска оттого, что теперь нужно сделать столько омерзительных дел: получить свидетельство о смерти, заказать гроб, поехать в морг, позвонить родственникам… Неужели все это всегда сваливается на одного человека? Ведь хоронят же как-то людей и не умирают от этого. Кто-то должен появиться в нужный момент — а как иначе? Поэтому я первым делом позвонил Соне, а дальше все закрутилось, завертелось, и выяснилось, что мое участие почти не требуется. Только в банк сходить и деньги снять со сберкнижки. Ну, уж это можно. Ну, и еще пару заявлений написать, но это дочка взялась проконтролировать. А я ходил по квартире и старался обнаружить в ней что-нибудь новое, чего я раньше не замечал. И выяснил, что у нас пахнет какими-то соленьями — не то дачными пупырчатыми огурцами, не то квашеной капустой с клюквой… Я никогда раньше не ощущал этого кисловатого запаха, а вот теперь принюхался и заметил. Я понял, что никогда не починю старый пылесос, за которым давно, еще до Олимпиады, ездил в какой-то московский универмаг, и что давно пора выгрести с антресолей эту запылившуюся груду железа и проводов, обвязанных залепленным изолентой шлангом со свалявшейся щеткой на конце. Я так и не разобрал свои студенческие фотоальбомы и конспекты, и они до сих пор валяются в нижнем ящике комода, мешая ему открываться и закрываться…

Помнишь, тогда, после поминок, мы разговорились, и ты меня спросила: ведь я, наверное, хоронил родителей? Да, хоронил. Но все это было гораздо проще. Отца знали почти все в городе, и похороны организовал совет ветеранов, в котором он был каким-то секретарем. А мама умерла буквально через год после него, и тут уж постаралась Надя, чтобы побыстрее спровадить в последний путь свою свекруху, которую она терпеть не могла, но никогда в этом не признавалась. И тогда ты сказала, что сама не так давно похоронила мать, и все хлопоты тоже легли на тебя, потому что другие сестры были далеко и, как всегда, занимались своими делами. И денег ты больше дала на похороны, и еще продажей маминого дома тебе пришлось заниматься. Правда, ты потом говорила, что неплохо выручила за эту развалюху в нищей провинции, но зачем сейчас об этом вспоминать?