Игорь Сахновский - Острое чувство субботы

В то время мы жили уже не с мамой, а с тетей Надей Середой.

Мама исчезала как-то постепенно. Сначала она долго болела дома, потом ее увезли в больницу, а из разговора отца с кем-то взрослым я узнал, что ее разрезали и тут же зашили, обнаружив запущенный рак. Насколько мне известно, отец не навещал маму в больнице – он как будто сразу ее мысленно похоронил. Но вот что я не могу разгадать: почему я, девятилетний, сам не порывался навестить больную, не просил отца отвезти меня туда, где она лежала? В конце концов, не поехал на трамвае самовольно в отдаленный район, в тот онкологический диспансер, а продолжал гулять в пределах разрешенного мне двора. Никогда я этого не пойму и не прощу себе. После материной смерти отец привел домой тетю Надю, которая прожила у нас два года и запомнилась тем, что научила меня пришивать пуговицы к рубашке, а перед уходом сказала отцу: “Ты клоп”.

Еще я вспомнил, как однажды в День города мы гуляли с Алешей и Ларисой по центру и по набережной. Алеша, которому шел тогда седьмой год, нашел на тротуаре некрупную купюру, почувствовал себя богатым и захотел немедленно раскошелиться. Он застревал у каждого прилавка с сувенирами, долго размышлял, сомневался, уходил с сожалением, пока не прилип накрепко к лотку со статуэтками из пластика и стекла. Сначала он купил себе черепашку-ниндзя, истратив половину суммы. Потом осведомился у матери, что ей нравится больше всего. Лариса ответила: “Вот эта птичка”. Тогда Алеша попросил нас отойти в сторонку и не подглядывать, что он будет покупать.

От лотка он ушел с блаженным и загадочным лицом. По пути домой предупредил Ларису: “Я там кое-что купил… Но смотреть пока нельзя, даже не проси! Придется подождать!” И, хотя она молчала, он через пять минут строго сказал: “Наберись терпения! После увидишь!” Лариса предложила положить мешочек с его покупками к ней в сумку, он возразил: “Ты хочешь тихонько подсмотреть? Тебе не терпится? Все равно жди!” Когда мы переходили через мост, поднял свой мешочек над водой и пригрозил: “Вот я сейчас уроню в речку, и вы никогда не узнаете, что там было!” Лариса, подыгрывая ему, упрашивала не бросать мешочек в воду. Он сжалился, но еще раз десять повторил: “Терпи, скоро узнаешь, надо подождать!” И уточнил на всякий случай: “А тебе правда понравилась эта птичка?..”

Кончилось тем, что, вручая статуэтку, Алеша выронил ее и вдребезги разбил.

В следующий понедельник главный редактор позвал меня в кабинет и сообщил, что интервью, которое я взял у госпожи Нахимовой, газета печатать не будет. На мой вопрос: “Почему?” он сказал: “Сам подумай” – и постучал средним пальцем по виску.

После обеда я позвонил в журнал “Beauty of Beauty” и спросил, получена ли моя статья о салоне “Бельэтаж”. Да, статья получена, хорошая статья, но журнал не сможет ее напечатать. На мой вопрос: “Почему?” – мне было отвечено, что я вообще не вписываюсь в их стилистический формат.

К вечеру я зачем-то ввязался в разговор Димы Пинаева и Даши Рукенглаз о литературе. Сначала все было достаточно невинно: Дима, разбирая читательскую почту, заметил, что в газету стали присылать слишком много самиздата. Он имел в виду книжечки или брошюры, которые авторы-непрофессионалы выпускают за свой счет. Самиздат можно легко узнать по дилетантскому оформлению обложки, крошечному тиражу и чаще всего наивному содержанию. Даша говорила: “Тебе жалко, что ли? Человек напечатал за свои деньги и раздал двести экземпляров знакомым и друзьям”. Дима ругался: “Нет, графоману этого мало. Он еще в газеты посылает, чтоб его публично расхвалили!”

Потом сменили тему и заговорили о Набокове. Даша только что прочитала раннюю повесть “Волшебник”, с которой начиналась “Лолита”, – и там, и там страсть взрослого мужчины к двенадцатилетней девочке. Я неосторожно спросил: “Может, у него идея фикс такая была? Или вообще мания, вроде педофилии?”

Они меня одарили презрительными взглядами и вернулись к роскоши человеческого общения, причем в таком тоне, будто я уже ушел. Да, мол, бывают несчастные маленькие люди, которые судят о шедеврах со своих плинтусных позиций. Дима еще пошутил, блеснув эрудицией: Беатриче тоже, наверно, жертва педофилии – в нее поэт влюбился, когда ей было восемь или девять лет.

Во вторник я проснулся очень рано, вышел на кухню и увидел Ларису, которая сидела в уголке, отвернувшись лицом к окну. Глаза у нее были на мокром месте. Ответа на вопрос: “Что случилось?” я добиться не смог. Только сильнее заплакала, и сквозь тяжелые всхлипы до меня донеслось признание, что любви больше нет, и ничего больше нет, и уже ничего не будет. Я попробовал напоить ее чаем, но она сказала: “При чем здесь чай?”