Марк Харитонов - Увидеть больше

Она слушала терпеливо, перестала даже вставлять автоматические междометия. Он, наконец, спохватился, опомнился, забормотал что-то смущенное, невнятное. Заблудился. Заблудился я в небе, что делать. Это стихи, не всегда можно было уловить переход. Горин их не читал — начинал словно говорить ими, знал множество наизусть. Своими словами ему объясняться было как будто трудней, получалось сбивчиво, весь какой-то нескладный, неловкий. Если бы стихами становилось понятней. Принес как-то самодельную книжицу, машинописную распечатку, переплетенную в ситец с ромашками. В магазинах Мандельштама было тогда не купить, как и многое, книги служили валютой. Для него эта самоделка значила больше, чем покупной раритет, он, собственноручно перепечатывая, смаковал строки медленно, по слову, переживал, трогая клавишные буквы пальцами, стихи оказывалось бездонными, неисчерпаемыми. Пытался причастить ее к своему чувству. Мандельштам был для него, как Бах в музыке: если бы не осталось всех других, его одного оказалось бы достаточно. Здесь всё — природа, любовь, история, мироздание. Восхищенность внезапным открытием, ограниченность однолюба. Прозой он не особенно интересовался, работа не оставляла времени. Бытовых историй, житейских отношений, разного рода событий хватало и в жизни, и на телевидении, которого он, впрочем, не смотрел. Про это читать проще в газетах, не в книгах, он называл это литературой. Поэзия для него была чем-то другим, без нее он бы не мог так полноценно ощущать жизнь.

Та ситцевая тетрадка осталась, наверно, у папы, сам Лева мог обойтись, все знал и так наизусть. Вот в ком он нашел понимающего слушателя, они оба нашли друг в друге собеседников, биолог и ведущий научный сотрудник исчезнувшего оборонного института, оба, хоть и с разницей в поколение, из тех, кто согласен месяцами не получать зарплату, воспринимать ее как великодушную добавку к счастливой возможности заниматься любимым делом. Работали бы и вовсе без поощрения, только бы разрешали пользоваться аппаратурой, лабораторией, да хватало бы на прокорм, одежку, на крышу над головой, это разумеется. Новые дорвавшиеся до благ деловые люди не прочь сейчас усмехаться над инфантильностью поколения, которое ничего для себя не сумело добиться, над чудаками, способными совершать, между прочим, поступки, ставить, как отец, рискованную подпись под письмом, за которое могли уволить (удивительно, что не стали, был, наверное, нужен), над романтиками, которым когда-то хорошо было, представьте, ночевать в палатках, петь у костра задушевные наивные песни, перепечатывать запретные тексты на папиросной бумаге, восемь закладок — и многим ли теперь дано ощущать, подобно этим людям, как наполняет несравненным смыслом жизнь подлинная поэзия, как оберегает ее от пустоты. За радость тихую дышать и жить кого, скажите, мне благодарить? Когда такое читаешь, повторяешь наизусть про себя, начинает казаться, что жизнь имеет смысл, ведь правда? А если не читаешь? — подначивал папа, уже слегка подвыпивший. Тогда приходится самим думать, весело соглашался Горин. Только самим не хватает времени, души, таланта, жизнь, работа закручивает. Поэты занимаются этим по службе — ищут слова за нас, для нас. Окуджава, чокался рюмкой папа, не дожидаясь, пока женщины принесут закуску. Мандельштам, соглашался Горин. Мама покачивала головой, прислушиваясь, они с Ритой готовили на кухне салат оливье.

Сама Рита этого Горина, Леву, не принимала совсем всерьез. Понимала, конечно, что он в нее влюблен, присматривалась по-женски, на всякий случай, прикидывала теоретически, а как же без этого. Но не более. Он был из тех, кто не видит себя со стороны. Казалось, донашивал всю жизнь дешевые вьетнамские джинсы, даже в годы, когда уже было где купить настоящие. Сине-белая ковбойка навыпуск, растоптанные кроссовки на громадных ступнях, выпирающий, никогда не добритый до конца кадык. Приносил дешевые букетики, луговые цветочки. Даже пригласить никуда не мог, жил, как она поняла, со старой тетушкой, почему-то без родителей, — она не расспрашивала, он не рассказывал. А какие могли быть встречи в родительской двухкомнатной квартире? Папе с мамой надолго деваться было некуда, кончилось время лесных ночевок, даже садовым домиком не обзавелись, на какую-нибудь Турцию уже не было денег. Разве что деликатно выйти, чтобы оставить их одних, прогуляться по ближнему скверу, остальное после замужества. (Как бы сейчас фыркнул сын! Для него этих проблем нет, он уже знает больше, чем нужно бы в его возрасте, ему по телевизору показывают рекламу женских прокладок… да что там!)