Анна Мосьпанов - Круглые кубики

– Теть, поможи инвалиду, чем не жалко. Глаза не видят совсем. Поможи копеечкой, – дернул меня за подол длинной шубы из опоссума чумазый попрошайка лет десяти-одиннадцати. Шуба была куплена на кровью заработанные «рыночные» деньги, и я ею невероятно гордилась. Серебристо-серая с голубоватым отливом, цельнокроенная, с рукавом «фонариком» и отложным воротником, она стоила по моим меркам целое состояние.

Носила я ее обычно только на самые ответственные мероприятия – на театральные премьеры, на важные интервью, где хотелось «блеснуть», и выход в этой шубе на примитивное репортерское задание был моим своеобразным протестом. Моим «фи» несправедливому редакционному руководству, которое вместо того, чтобы доверять мне серьезные журналистские расследования или, на худой конец, посещение помпезных пресс-конференций, направило меня делать заметку про урожай. Ах вы так? Ну ладно. Я и туда как леди оденусь. Чтоб знали!

Поэтому грязноватая ладошка, вцепившаяся в мою роскошную шубу, в первый момент ничего кроме брезгливости не вызвала. Я инстинктивно дернулась, оставив в маленькой руке достаточно внушительный меховой клок. Опоссум, даром что дорогущий, был пошит в Польше и немилосердно «лез». Привезена шуба была в свое время моим приятелем и рыночным коллегой Алешей, тем самым, что изучал английский язык. Продал мне ее Алеша со скидкой, за полцены, но все равно дорого.

– Мика, пойдем быстрее. – Подруга со своей стороны потянула меня за рукав, зная, что сейчас я обязательно остановлюсь. Не потому, что такая сердобольная, а из любопытства. Я только-только начинала свой путь в журналистике и любила всевозможные «жареные темы», а она опаздывала на пригородную электричку. Жила она в Монино, и перспектива в случае опоздания минут сорок толкаться в холодном, пропахшем мочой и прогорклым маслом здании Ярославского вокзала ее совершенно не прельщала.

– Тебе хорошо, ты через полчаса дома будешь. А мне еще пилить и пилить. Пошли!

– Иду-иду! Мальчик, у меня нет денег.

– Теть! – Мальчишка одним прыжком подскочил с грязной картонки, на которой сидел до этого и приблизился ко мне вплотную. Пахнуло немытым телом, нищетой и почему-то чесноком. Эти ароматы, перемешиваясь со свежим морозным воздухом, создавали удивительное в своей несуразности амбре.

У меня возникла совершенно идиотская ассоциация. Когда-то в учебниках по русскому языку ученикам предлагалось написать сочинение по картине. Дурнопахнущий плохо одетый мальчик на фоне сиреневатых бликов на белоснежном снегу был словно героем не той картины. Ну вот если бы репинских «Бурлаков на Волге» в полном составе вместе с лохмотьями, лаптями и баржей переместили в одну из самых сложных для описания картин – «Февральскую лазурь» Грабаря, то получилось бы то же самое.

Попробуйте-ка – опишите на нескольких страницах месяц февраль с лазурными бликами на ослепительно-белом поле, с березкой на первом плане, с тонко прорисованными веточками и нежной тенью на снегу. Непростое задание, чего уж. А теперь поместите туда, в эту аквамариновую синь с хрустящим снежком, источающих омерзительные миазмы бурлаков. Что получится? То-то же.

Вот и мальчишка на картонке был настолько чужд окружающему пейзажу, что хотелось приподнять его вместе со всеми его тряпками, дощечкой с надписью на шее и алюминиевой миской с мелочью и переместить в другое произведение, в другое кино. Слишком красиво было вокруг. Слишком инородным был этот ребенок на снегу.

– Теть, ты добрая, я вижу. Дай денежку.

Я инстинктивно отшатнулась, успев заметить, что у парнишки действительно что-то с глазами.

В блеклом свете фонаря сверкнуло что-то белесое, мутное. Бельмо – не бельмо, черт его знает.

Не знаю, зачем я все же решилась заговорить с ним.

– Кать, иди, – торопливо крикнула я подруге, нетерпеливо переминавшейся с ноги на ногу, – а то действительно опоздаешь.

Повернулась к нему, присмотрелось. Один глаз мальчика и впрямь был закрыт бельмом, второй представлял собой еще более страшное зрелище. Зрачок как таковой отсутствовал, вместо него было нечто расплывшееся, как медуза, невнятного темного цвета. Что он мог видеть такими глазами и видел ли вообще – одному богу известно.

К горлу тут же подкатила волна чего-то кислого и очень едкого – наверное, съеденные по дороге пирожки с картошкой, которые я, невзирая на все запреты родителей, покупала у совершенно лубочного вида бабулек в павловопосадских платках, торговавших снедью около редакции. Меня резко затошнило, захотелось глотнуть свежего воздуха. Я отвернулась, вдохнула полной грудью обжигающий холод, как выброшенная на берег рыба.