Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

Казанова смолк и ушел в себя, словно еще не очнулся от привидевшегося ему сна. Г-жа де Фонколомб, казалось, тоже погрузилась в упоительный сон, в котором очутилась благодаря рассказу, да так естественно, будто это были ее собственные воспоминания. Затем спросила:

— Вы так никогда и не узнали, кем была ваша Генриетта?

— Я никогда не узнал даже ее имени. «Не справляйся обо мне, если же тебе случайно доведется узнать, кто я, забудь».

— Не правда ли, странная просьба со стороны любящей женщины?

— Генриетта пожелала остаться сном, который привиделся мне в юности, но не переставал меня посещать. Она стала бы менее совершенной, будь у нее имя, муж, дети. Ее образ мало-помалу поблек бы в моей памяти, как годы сделали бы ее неузнаваемой.

— Значит, вы раскусили ее замысел! — воскликнула г-жа де Фонколомб.

Так за разговором прошла вся вторая половина дня. Низко стоящее солнце отражалось в красной и черной лакировке китайских комодов, словно в спокойной поверхности пруда. Послышался шум въезжающей во двор кареты. Это возвращалась с прогулки юная якобинка. Было слышно, как под колесами кареты скрипит гравий.

— Молодая женщина напоминает мне, каким я стал.

— Для Генриетты вы навсегда остались молодым, так же, как она для вас. Будьте уверены, что с возрастом — может быть и не коснувшимся ее сердца, а только внешнего облика, — не чувствуя в себе сил возродить в вас былую к ней страсть, она бы желала, чтобы вы еще раз испытали любовь и с чистой радостью в душе видела бы вас счастливым, пусть и с другой, в последний раз, — и таким же дорогим ей и соблазнительным, как тогда, когда вам было только двадцать четыре.

Г-н Розье установил стол на террасе, выходящей в сад, и накрыл ужин. За холмами, окаймляющими парк, блеснули последние солнечные лучи, и нежный июньский сумрак потихоньку завладел замком и купами деревьев.

Г-жа де Фонколомб любила это время суток; по ее мнению, стоило стемнеть — и незрячие начинали видеть то, что ускользало от зрячих. Она попросила Полину рассказать о ее прогулке.

Молодая женщина, однако, не была расположена подробно описывать красоты Богемских гор либо нравы здешних деревенских жителей, в столь же малой степени интересующих ее, как и, к примеру, дикари Патагонии, если только какая-нибудь местная селянка не попалась на глаза Казановы.

Г-жа де Фонколомб прекрасно понимала, что творится в душе гордячки: за ее неодобрительным видом скрывалась досада, которую она испытывала с тех пор, как разоблачила шашни Джакомо с Тонкой. Рассказ о прогулке был укорочен, поскольку ее в гораздо большей степени занимало то, что открылось ей за последние сутки. Она разразилась филиппикой, что весьма позабавило ее хозяйку. Обвиняемый, чью голову требовала на плаху извечного женского тщеславия юная революционерка, также молчал, не прерывая ее.

На еще чистом небе все чаще стали сверкать молнии. Г-н Розье подал лимонад и как ни в чем не бывало уселся между пожилой дамой и аббатом. Казанова держался чуть поодаль от остальных, как и подобало обвиняемому.

— Вы никогда не любили, — утверждала неутомимая ревнительница прав человека. — Вы были слишком увлечены тем, чтобы соблазнять, не важно кого. Вам годилось все. И потому ничто не было дорого. Вы даже не были способны по-настоящему желать, ибо надо отдать вам должное: вожделение владело вами в меньшей степени, чем непомерная, смехотворная претенциозность. Вы и победы-то одерживали лишь над кокетками, тем самым выказывая свою поразительную схожесть с ними и потакая их ничтожеству. И потому в вас меньше реальности, чем в персонажах итальянских фарсов, что были когда-то в моде, но безвозвратно устарели. Вы ищете в женщинах хоть каплю той подлинности и прочности, которых не хватает самому, поскольку они вас бегут, ибо вы — ходячая ложь. Чего искали вы столько лет на дорогах Европы? Что именно ускользало прямо из-под ваших ног? Вы всегда любили только себя и свою тень. Ваша жизнь вроде сказки, которую вы рассказываете себе, будто вы ребенок, но позвольте спросить: сами-то вы в нее верите?

Джакомо почел за лучшее встать и поклониться, после чего поцеловал руку г-жи де Фонколомб. Его порыв выглядел весьма куртуазно. Пожилая дама одна могла оценить этот поцелуй, предназначенный Генриетте. Она улыбнулась ему, оставшемуся в памяти прекрасным и нежным двадцатичетырехлетним любовником. Когда он сел на свое место, она обратилась к нему с такими словами: