Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

«В Парме я продолжал называться графом Фарусси: такова была фамилия моей матери, а Генриетта назвалась Анной д’Арси.

В Парме в то время только-только установилась новая власть: герцогство досталось инфанту — дону Филиппу, женатому на Мадам Французской, старшей дочери короля Людовика XV. Многочисленный блестящий двор, состоящий как из испанских, так и французских аристократов, последовал за двумя молодыми суверенами, так что в Парме слышалась лишь французская речь и трудно было поверить, что ты в Италии.

Это новшество пришлось не по душе итальянцам, как и нравы иностранцев — дурная смесь французской распущенности и испанской зажатости. Генриетте тоже очень не понравилось, что на улицах города столько французов, она боялась столкнуться со знакомыми, выдавая этим, что не свободна и что случай мог свести нас с ее мужем или любовником, которому не было уготовано места в нашем романе.

Я частично лишил мою восхитительную интриганку ее загадочности, заказав портнихе рубашки, юбки, чулки и четыре платья. Потеряв таким образом свое парадоксальное очарование, моя нежная подруга не стала от этого менее прекрасной и совершенно покорила мое сердце, каждой миг дня и ночи услаждая мои глаза и другие органы чувств.

Но Генриетта упорно ничего не рассказывала ни о себе, ни почему она оказалась в офицерском мундире, без иных средств к существованию, кроме своей красоты, предоставленная случайным встречам на постоялых дворах и дорогах.

— Я уверена, что меня ищут, — призналась она как-то, — и знаю, что меня без труда поймают, коли узнают. Ежели нас разлучат, горе мое будет непоправимо.

— Ты меня пугаешь. Может ли это случиться здесь?

— Нет, если я не попадусь на глаза какому-нибудь знакомому.

— Неужели кто-то из твоих знакомых может находиться в Парме?

— Думаю, это маловероятно.

Мне вскоре удалось заполучить список всех французов, приехавших в Парму. Генриетта не обнаружила там ни одного знакомого имени, и мы успокоились. Она призналась мне, что самая большая ее страсть — музыка, и я взял ложу в Опере, озаботясь, однако, тем, чтобы она не была слишком на виду. Но театр был невелик, и не заметить в нем хорошенькую женщину было просто невозможно.

Было ли счастье, которым я наслаждался с моею подругою, слишком совершенным, чтобы продлиться? Но не станем забегать вперед. Те, кто думает, что одной женщины недостаточно, чтобы сделать мужчину счастливым все двадцать четыре часа в сутки, никогда не обладал Генриеттой. При этом переполнявшее меня счастье, если можно так выразиться, было еще полнее, когда мы разговаривали, нежели когда я держал ее в объятиях. Она много читала прежде, в ней был такт и природный вкус, ее суждения выдавали зрелость ума, и, не будучи ученой, она рассуждала как математик, разве что не натужно и без претензий. И во все привносила некое дарованное ей от рождения изящество, всему придававшее очарование. Изрекая нечто важное, она не претендовала на какую-то особенную умудренность и неизменно улыбалась, ее суждения не выглядели тяжеловесными и заумными.

В этом месте рассказа г-жа де Фонколомб проникновенно и печально произнесла:

— Должно быть, мой дорогой друг, бедняжка была отнята у вас и произошло то, чего она боялась. Соперником вашим, вероятно, был бесчеловечный муж либо отец-тиран, если уж не сама смерть, ибо у меня нет сомнений, что такая большая любовь, как ваша, сохранилась бы до сей поры, в каждом возрасте доставляя вам все новые удовольствия, как весна, вечно молодая, заставляющая снова и снова распускаться цветы.

— Счастье на всю жизнь и впрямь можно сравнить с букетом, состоящим из тысячи цветов, перемешанных так искусно, что его можно принять за один цветок. Но подобная гармония не может длиться вечно. Срок нашего союза с Генриеттой, сударыня, вышел через три месяца.

Мы, без сомнения, были слишком счастливы, любя друг друга всеми силами души, будучи достаточными друг для друга, растворившись один в другом. Генриетта часто повторяла мне строки славного Лафонтена:

Тут на глаза слушательницы навернулись слезы, Казанова, также сверх меры растрогавшись, услышал, как дрогнул его голос и отвернулся не в силах сдержать плача. Они не могли говорить, лишь переживать события давних лет: г-жа де Фонколомб, конечно же, сокрушалась о том, что ей не привелось познать такого счастья, Казанова — о том, что познал его и слишком хорошо помнил, что это такое.