Лея Любомирская - Уксус и крокодилы

Она лежала между шпалами навзничь и прямо встала, как доска, во весь рост навстречу, когда я проломался сквозь кусты. Просто ее не было, а потом раз — и стала передо мной. У нее были прямые распущенные волосы пиковой масти, гладко разметенные гребешком надвое до плеч, как у Алисы или французской певицы. Дымчатое трикотажное платье до колен — в облипку, с тугими пуговками, такое платье, что его вроде и нет. Она была как гитара, что ли, нет, не то, гитара плоская. У нас дома был круглобокий армянский кувшин с узором из пористой глины особого персикового обжига — в ладонях объемный и всегда теплый, как человек. В кувшин по праздникам наливали доверху «Кадарку» и «Бычью кровь» для взрослых. Вот такая она точно была. Как тот кувшин с вином, когда я его брал, круглый, в руки, — почему-то становилось стыдно и горячо в животе, как будто взрослая женщина подошла и шепчет сзади на ухо лимонными губами, на выдохе повторяет мое имя, как лакомство.

Хохотушка была совсем не похожа на пьяницу, у нее не было ни пальто, ни сумки, я не знаю, что она делала на шпалах в талых сумерках.

Хохотушка была обута в тесные красные сапожки — с узкими грифельными носами, молния на икрах плотная, щучкой, елочкой. Я четко видел эти утконосые сапожки на точеных каблуках-рюмочках — они стояли в снегу и переливались в сумерках лаковым магазинным глянцем, острые и быстрые, как козьи копытца. Я только эти сапоги и запомнил — постеснялся смотреть ей в лицо долго.

А на шее у Хохотушки были бусы. Я не знаю, из чего их сделали, — бусины крупные, круглые и неровные, как грецкие орехи. Они заплясали на мягком и раздвоенном, когда она засмеялась в голос. Хохотушка вся тряслась, как русалка, от смеха водянистая, будто полоскала горло стеклышками без боли, посередине узкая, с пояском, как волчок или нарисованная оса. Она вся смеялась отовсюду. И бусы смеялись, и змеиные мысы красных сапог в снегу смеялись, и руки смеялись и расплескивались по ветру, и десны смеялись, и волосы смеялись. И лицо у нее сделалось от смеха такое лисье, искристое, персидское, как будто в щеки ей вставили круглые китайские яблочки, такие осенью созревали в парке на первом острове.

Хохотушка не надо мной смеялась, а просто так, будто впросак и спросонок. Она рассеянно смотрела мимо меня и смеялась для кого-то другого, кто, наверное, шел за мной, или для всех, или для самой себя.

Я не испугался сначала, и кусач ее не испугался тоже, а стал мести хвостом и еще больше выворачиваться из рук. Испугался я после, когда Хохотушка стала наклоняться ко мне и протянула открытую руку к моей щеке, на запястье блеснула пряжка часового ремешка, даже на расстоянии чувствовалось, что ладонь у нее горячая. Я понял, что она меня видит и удивляется.

Я убежал от нее не оглядываясь, как будто обещал ей что-то, а сделать не смог или не сумел.

Только на мосту сообразил, что мне было не страшно, а стыдно. Обернулся — на том конце моста было пусто, под жестяным колпаком возле бараков бестолково болтался фонарь. С моста все равно нельзя было увидеть больше, но я был уверен, что Хохотушка все еще стоит там, на снегу, в красных сапогах, и смеется с пустыми руками.

Я отдал щенка чужому мальчику. Понятно, что мое вранье с милиционерами и кусачами всплыло, как клецка, началась всякая канитель, разговоры и хождения с этажа на этаж, но щенка оставили, он вырос большой, потом семья с третьего этажа переехала от нас вместе с собакой. Им дали новую квартиру в Ясенево. Ма обменялась с ними телефонами, но они никогда не позвонили, и мы им тоже никогда.

Я все рассказал: и про собак, и про сторожиху, и про вагоны в афганистан. С меня взяли слово, что больше я в Задорожье не пойду. Я дал им слово.

Я все им рассказал, когда спросили, только про Хохотушку рассказывать не стал, но мать о ней откуда-то узнала сама, но не сказала вслух, просто стала ко мне опасно присматриваться — и мне казалось, что матери Хохотушка не нравится больше всего. Больше, чем вагонные колеса, пиратские деньги, афганистан, пьяницы и мужики-трясуны.

После того как я повстречал Хохотушку, я перестал быть чудовищем и привык засыпать без света. Армянский кувшин то ли разбился, то ли подарили. Вечером мерещились на лестнице за стенкой ее ласковые красные сапоги, щелчок медной пряжки на осином поясе, цоканье грецких бусин. Было все, кроме ее голоса.

Года три тому назад «немецкие» дома разгребли ковшами экскаваторов, над пустым местом раскрутили мёбиусы транспортных развязок третьего кольца. Я не ходил смотреть на экскаваторы и новостройки. Просто не успел, как никогда не успевал подсмотреть за пляской граненого стаканчика из-под томатного сока, который сам же и раскрутил, прежде чем выйти вон.