Дмитрий Правдин - Записки из арабской тюрьмы

Видимо, обрадовавшись совершенной сделке, Тамил устроил праздничный ужин. Меня угостили жареной бараниной, картофелем фри, салатом из помидоров и кока-колой, купленной в тюремном магазине. После пригласили на десерт.

Мускулистый, с ног до головы покрытый татуировками и шрамами от многочисленных порезов, уголовник Хасан принялся готовить напиток — смесь-балдейку. Для этого он налил в пластиковую полуторалитровую бутыль из-под минералки водопроводную воду. Кстати, в Тунисе хорошая вода, и если в нее не добавлять хлорку, то по вкусу не отличишь от той, которая продается в магазине под маркой минеральной. А может, так и поступают, кто его знает. Так вот, заполнил водой бутыль, насыпал жменю сухой хлорки, а дальше стал крошить в нее различные таблетки, имевшиеся у него в наличии. Там были и сердечные, и обезболивающие, одним словом, все, что нашлось в камере. Закрыл пробкой и принялся с силой трясти, корча при этом ужасные рожи и подмигивая, играя татуированными веками. Зрелище, конечно, еще то!

Пока готовился этот коктейль «Аля Торчок», капран предложил сыграть в шашки на интерес. Надо сказать, что в тюрьмах Туниса играют в шашки (дама), нарды (шишбиш), шахматы (шатрандж). В карты играть боятся, так как начальство запрещает, хотя на воле в кофейнях довольно часто можно встретить играющих в карты местных мужиков. Я пытался изготовить самопальные карты и научить их играть в «тысячу», но желающих не нашлось, поэтому отказался от этой затей.

Проиграв пару партий, так как давно не держал шашек в руках, да и обстановка не очень располагала к игре, очень развеселил народ в камере. Все с интересом следили за игрой, и мой проигрыш обрадовал арабское население темницы. Ну, а если учесть, что я был единственным неарабом, то понятно, за кого все болели.

К этому времени гремучий коктейль созрел, и я удостоился чести отведать его с новоявленными «братанами». Хасан первым сделал глоток, выпучил глаза, отрыгнул хлоркой и произнес: «Беги! (Хорошо!)» Затем передал бутыль мне.

Я не стал отказываться, боясь нарушить законы гостеприимства, и сделал малюсенький глоточек. О, боже! Ничего отвратней и мерзопакостней я никогда в своей жизни до этого не пробовал. Голимая хлорка, вперемешку с горьковато-сладковатым вкусом таблеток, острой бритвой прошлась по моей ротоглотке! Хорошо этот придурок добавил несколько кусочков сахара, видно, чтоб не так противно было усугублять, а иначе выплеснул бы содержимое своего желудка ему в татуировано-изрезанную харю.

— О, беги! — вторил ему я. — Но больше не хочу!

— Беги! Беги! — похвалил меня Тони и сам сделал приличный глоток.

По логике вещей, после приема этого пойла у них должно было произойти растворение желудка или, по крайней мере, хоть мало-мальское отравление. Какое там! Эти скоты вылакали всю бутыль, пуская по кругу. Пили только особы, приближенные к императору. И… хоть бы хны!

Опорожнив бутыль, повеселевшие и раскрасневшиеся арабы принялись барабанить по пустым ведрам, коробкам, горланить песни, а в довершение ко всему пустились в пляс. Происходящее завораживало, я чувствовал себя исследователем диких африканских племен, который изучает их язык и обычаи. Так, наверное, оно и было б на самом деле, если бы не место действия и не цепь тех трагических обстоятельств, приведших меня сюда.

Не знаю, но выпитое действовало самым чудесным способом. Арабы распалялись все больше и больше. Ритмичные постукивания, гортанное пение и ужимистые пляски, все сплелось воедино и напоминало вакханалию. Рев стоял такой, что будь в камере стекла, то они б непременно рассыпались.

Не участвовавшие в оргии расселись по кроватями и, хлопая в ладоши, нестройно подпевали. Безумство продолжалось около двух часов, до самого отбоя. Все звуки для меня слились в один гул, и только чудо, что я не оглох и не сошел с ума. Мне, европейцу, не дано понять этих радостей, хоть я и пытался.

Один раз я был очевидцем, как они пять (!) часов кряду отбивали свои ритмы, выли и дергали телесами. И это далеко не предел!

Угомонившись, стали укладываться спать! Так как мой статус богатея пошатнулся и стал призрачным, то на отдельную койку в такой тесноте я уже рассчитывать не мог. Но, оставаясь другом капрана, меня уложили на другое, но не менее почетное место. Третьим на спаренную кровать, на первом ярусе. Так и проспал следующие полгода, видя перед собой чьи-то вонючие ноги. Одно утешало, что тот, напротив, нюхал мои. Выбирать не приходилось, тем более что половина страдальцев, обитающих со мной под одной крышей, вообще была лишена права спать на кроватях.