Мария Нуровская - Другой жизни не будет

Может быть, я как-то бы и справлялась, если бы не ключица. Тяжело срастается. Я, как калека, с одной рукой. И этой больницы забыть не могу. „Скорая“ привезла меня в отделение, положили на каталку, поставили в углу коридора и велели ждать. Десять утра было, в семь вечера я скулить стала, как щенок, голос у меня куда-то пропал. В конце концов рентген мне сделали, гипс наложили и говорят: можно домой идти. Как мне добираться домой-то? Чтобы санитарную машину заказать, нужно десять часов ждать. Хотела сама доползти, но где там.

Прошу тебя, дорогая Ванда, не отталкивай меня и не дай моей надежде погаснуть. Она меня все эти годы согревала, как я от вас вернулась. Я без нее не справилась бы с такой тяжелой жизнью.

Квартиру продам и свой грошик вам привезу, чтобы уж совсем на вас не вешаться.

Целую и жду ответа.

Ну и что ты об этом думаешь, спрашиваю я. Стефанек отводит взгляд. Как можно такие письма писать, людям навязываться. То, что ты, мама, у нее пару лет жила, это еще не повод.

— Без нее ни тебя бы, ни меня на свете не было. Мне хоть и нелегко, но должна я этой старой женщине.

Стефанек на меня смотрит.

— Я уже голову в петлю вложила. Ночью это было, а она проснулась и на чердак. Стащила меня, и обе мы на полу жизнь мою искали. Я еще не знала тогда, что двоих хотела убить.

Сын отвернулся, лицо у него было такое, что меня как током ударило.

Пришел на ужин, сидим втроем с Янкой. Сын взгляда моего избегает. Прошло пару дней, и я решилась спросить, какой ответ тете я должна написать. Может, приехать, все равно уж мамочка в дом посторонних пустила. Это он по-польски произнес, так, чтобы Янка не поняла.

Ничего объяснить не хотели, только сказали, что с ними должна ехать. Ну, в машину, значит, и в путь. Останавливаемся перед такой красивой оградой. Какой-то прием, а я не одета соответствующим образом. Как же людям показаться? Из машины, наверное, не выйду. А они смеются, никакой это не прием. Никого в этом доме не будет, кроме нас самих. Идем. Вот и дом показался — роскошный, с колоннами, выступающая веранда на втором этаже. Полукруглая лестница.

— Похож на тот, что в Германии, где мы с отцом жили. Только там все было выкрашено не белой краской, а желтой. А тут кто живет?

— Мы можем жить, если ты согласишься.

Оба смотрят на меня с беспокойством. Я знаю, какой ответ они от меня ждут. И я бы согласилась, ведь все уже позади, но какой-то глухой голос во мне отозвался, дескать, позволяю свой старый любимый угол отобрать. Единственное, что у меня есть.

— Нехорошо, когда молодежь со старыми живет. — И взгляд от моих детей отворачиваю. — Уже время пришло разделиться нам. Ведь в одном городе будем жить.

А сын мой на это:

— Если бы кто другой просил, то и ответ был бы другой.

Что с этой теткой Алиной делать? Как только глаза с нее спустишь, она уже за дверь и по магазинам. И ведь языка не знает, спросить об обратной дороге не может. Пару раз полиция ее привозила, ума хватило только, чтобы наш адрес в записной книжке им показать. Но может так случиться, что и это забудет. И не настолько старость, сколько темнота все больше в ней проявляется. Только иногда тетка такой становится, как прежде была. Поговорим с ней, посмеемся над бедами, которые когда-то приходилось нам делить. Но подобные минуты реже и реже. Все больше она в детство впадает. Вопросов у нее столько, что нужно днем и ночью на них отвечать. Стефанек, как ее голос услышит, словно мышь от кота убегает. Сын… слов его этих забыть не могу, столько в них было горького. И теперь еще тетка. Тесно стало в доме, стены тонкие, каждый шорох слышен.

Раз постучала, Стефанек поворачивается из-за своего маленького письменного стола. Как та журналистка сказала — для подростка.

— Мама, ты себя плохо чувствуешь? — спрашивает и уже готов ехать со мной, если надо.

— Да нет, я так пришла, — отвечаю и улыбаюсь ему.

— Садись, мамочка.

— Знаешь, сын, может, ты и прав был. Продают еще дом-то тот? Нужно отсюда уезжать, тесно больно. Теперь, как тетка Алина…

— Сердце мамочкино обо мне вспомнило. Но нет, останемся тут.

Она и года у нас не прожила, как захотела возвращаться. Тут, дескать, не с кем рта раскрыть, вы, мол, прячетесь от меня по углам. И вообще, что мне в этой Америке. В розовой пене кости свои мою? Могу и мылом — на карточки. Там хоть в очередях постою, с людьми о жизни поговорю. Мы между собой все разговариваем. Как брат с сестрой или муж с женой. Там нет чужих. Хоть по улице иду, хоть на остановке стою, всегда поболтать можно. Отдайте мне деньги, вернусь и квартиру себе куплю. От тех, что привезла, половины не осталось — натаскала себе из магазинов все, что на глаза попадало, комната ее выглядела, как гнездо сороки. Стефанек ни словом об этом не обмолвился, всю сумму хочет ей вернуть. А ведь денег у нас не так много, я не работаю, Янка тоже еще пока учится, на одну его зарплату живем. В год сорок тысяч долларов. На троих человек — это не состояние. Но и ее, старуху, как отпускать в дорогу такую, все там поликвидировала, некуда возвращаться. Прошу, чтобы Стефанек с ней потолковал, меня-то она слушать не хочет. Тогда сын ей говорит: а что будет, если вы вторую ключицу сломаете?