Марк Гиршин - Убийство эмигранта. (Случай в гостинице на 44-ой улице)

Полицейский терпеливо слушал наш спор, хотя ни слова не понимал, потом задал вопрос, в чем я завидовал Вове. Я думаю, это была не зависть, разве я чувствовал бы себя счастливее, если бы один день обедал в одной квартире, а другой в другой? Вот ванна это приятно, у меня в коммуналке не было. И всегда от тебя пахнет эссенцией. Зато здесь, какой у меня ни плохой номер, каждую минуту могу купаться. Они недоверчиво слушали мое объяснение, из ваших первоначальных ответов можно было составить впечатление, что завидовали, объяснил старичок. Но это ваше право, поспешил он сказать, вы можете не отвечать на этот вопрос, можете вообще игнорировать вопросы, никто вас не может заставить. До большевистской революции в России было то же самое, существовало так называемое, он произнес какое-то латинское слово, это значит, никто не может навязать подозреваемому манеру поведения. Старичок назвал русскую фамилию и сказал, что я, наверное, знаком с трудами этого замечательного юриста, его принципы вошли в русское судопроизводство.

Он долго, медленно и с видимым удовольствием вспоминал старину, термины и фамилии. В моем колодце стало уже серо, ночь прошла, и я почувствовал, что устал. Но полицейский, чьи глаза были красны, и не думал останавливать старичка, лишь время от времени что-то подчеркивал в своем блокноте. Может быть, он убивал время до конца смены, чтобы от меня больше никуда не ходить, а прямо отправиться домой спать. Вдруг старичок пришел в себя и обратился ко мне: но сегодня у вас делаются ужасные вещи, вы читали Солженицына? Я ответил, это было, но сейчас не так. Старичка, видимо, взволновал мой ответ, он озабоченно перевел его полицейскому, после чего мягко, но увещевающе обратился ко мне, нет, нет, так, можете не сомневаться, там все осталось, как было. И грустно замолчал.

В моем колодце стало почти бело, значит, день сегодня сухой и холодный. Я видел, что никому больше не хочется разговаривать. Полицейский с удовольствием вылез из-за стола и поправил за собой накидку на кровати, старичок тоже поднялся и старичок перевел полицейского: мы вам благодарны, вы нам очень помогли, если возникнет необходимость выяснить какие-либо проблемы, могли бы мы к вам прийти еще раз? Я, конечно, согласился. Затем полицейский попросил разрешения помыть руки и пошел в туалет. После него с такой же просьбой ко мне обратился старичок. Когда они уходили, я спросил, что мог бы означать красный свет, который жгут в номере напротив круглые сутки, вот он и сейчас горит. Полицейский снисходительно ответил, что я должен спросить об этом у хозяина гостиницы. Старичок от себя добавил, еще лучше об этом спросить у кого-нибудь из персонала, хозяин может быть занят серьезным делом. Он собирался еще что-то объяснять, но я хотел, чтоб они поскорее ушли, и потому перебил его, сказав, что, как я слышал, в Америке каждый может делать, что хочет, только чтоб старичок больше не затруднял себя объяснением. Он закивал головой: да, да, вы можете не волноваться, просто насельникам так нравится. Полицейский протянул мне руку, и мы попрощались. Его ладонь была большая, теплая, вообще он производил приятное впечатление. Мы уже пожали друг другу руки, но старичок все не уходил, и полицейский тоже остановился. Я помню, был такой русский обычай, с просветленным лицом обратился ко мне старичок, через порог не пожимать руки, теперь его уже нет? Я ответил, что есть, но я забыл. Старичок был очень доволен, что я ошибся. Видите, сказал он, подняв палец, а я помню! И они ушли.

Вот и весь допрос. Кажется, все существенное я записал, если что-то пропустил, допишу потом. Сейчас пойду куплю газету, узнаю, что произошло с Вовой.

Я спустился вниз. За стеклом администратора стоял мой враг. Он крикнул мне: «Эй, мистэ!..» — и поманил пальцем. Я не должен был идти к нему, если ему нужно, пусть сам подойдет, но я не подумал и подошел. Он мне стал что-то говорить, но я скорее по выражению его лица и тону понял, он говорит, что я должен освободить номер. Я пытался ему объяснить, что ОМО будет платить. Но он даже не хотел меня слушать, просто настаивал, чтоб я выбрался. Я улыбнулся, чтобы позлить его, и молча открыл дверь на улицу.

Сухой день, почти зима. Настроение у меня хорошее, гораздо лучше, чем было. Я купил американскую газету, картофельные пирожки и флягу пива и вернулся в гостиницу.

В вестибюле гостиницы я раскупорил пиво, содрав колпачок ударом о ребро автомата-телефона. Затем уселся в кресло на самом видном месте, как раз напротив моего врага дежурного и демонстративно развернул газету. Хотел показать дежурному, я тоже такой же, как другие жильцы. Сколько я видел, они сидели здесь и кушали, читали газеты. А кто даже громко включал транзистор. Один я соблюдал ненужную деликатность, был тише воды, ниже травы. Но теперь все.