Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

— Сверни шею лебедю.

Тем не менее он никогда не был агрессивен. Все наоборот: человек сердечный, закаленный на живом огне, он поднялся по хорошей служебной лестнице, начиная с того, что разносил кофе в цеха в четырнадцать лет, и превратившись в главного редактора с большим профессиональным авторитетом в стране. Я думаю, что он не мог простить мне, что я растрачивал себя впустую в лирическом жонглировании в стране, где так не хватало передовых репортеров. Я же думал, что, наоборот, никакой журналистский жанр не был лучше, чем репортаж, приспособлен для того, чтобы выразить обычную жизнь. Однако сегодня я знаю, что упрямство, с которым мы оба пытались сделать репортаж, — лучший стимул, который у меня был, чтобы воплотить робкую мечту быть репортером.

Случай вышел мне навстречу в одиннадцать часов и двадцать минут утра 9 июня 1954 года, когда я пришел навестить одного моего друга в тюрьме «Модело» Боготы. Войска вооруженной как на войну армии выстраивали в ряд студенческую толпу на улице Септима, в двух кварталах от того угла, где шесть лет назад был убит Хорхе Эльесер Гайтан. Это была демонстрация протеста из-за смерти одного студента предыдущим днем от руки боевого состава батальона «Колумбия», обученного для войны с Кореей, и первая уличная стычка гражданских против руководства вооруженных сил. Оттуда, где я находился, были слышны только крики споров студентов, которые пытались продолжить путь к президентскому дворцу, и военных, которые им мешали. Посреди толпы мы не смогли понять то, что кричали, но в воздухе чувствовалось напряжение. Вскоре без каких-либо предупреждений раздался шквал огня картечи и затем еще два. Несколько студентов и прохожих было убито во время этого действия. Уцелевшие, которые пытались нести раненых в больницу, были остановлены ударами прикладов ружей. Военные зачистили район и закрыли улицы. В грохоте выстрелов я вновь пережил в течение нескольких секунд ужас 9 апреля, в тот же час и в том же месте.

Я поднялся по улице в горку через почти три квартала до здания «Эль Эспектадора» и застал в редакции боевую тревогу. Я рассказал, глотая с трудом, то, что смог увидеть на месте убийства, но то, что я меньше всего знал, уже писалось на лету первой хроникой о личностях девяти убитых студентов и состоянии раненых в больницах. Я был уверен, что мне прикажут рассказать о бесчинстве, потому что я был единственным, кто это видел, но Гильермо Кано и Хосе Сальгар были уже «согласны с тем, что это должно было быть коллективное сообщение, в которое каждый вносит свое». Ответственный редактор Фелипе Гонсало Толедо навязал нам окончательное согласие.

— Будьте спокойны, — сказал мне Фелипе, задетый моим разочарованием. — Люди знают, что здесь все мы работаем сообща, хотя и не стоит подпись.

Со своей стороны Улисс меня утешил мыслью, что передовая статья, которую писать мне, должна быть самой главной, потому что речь шла о важнейшей проблеме общественного порядка. Он был прав, но это была статья настолько деликатная и настолько компрометирующая политику газеты, что она писалась в несколько рук на самом высоком уровне. Думаю, что это был справедливый урок для всех, но мне он показался наводящим грусть. Это был конец медового месяца между руководством вооруженных сил и либеральной прессой. Он начался восемь месяцев назад с момента взятия власти генералом Рохасом Пинульей, который разрешил вздох облегчения стране после кровавой ванны двух сменяющих друг друга правительств консерваторов, и продлился до того дня. Для меня это было также испытание огнем в моих мечтах рядового репортера.

Вскоре была опубликована фотография трупа одного безымянного мальчика, который не смогли опознать в анатомическом театре судебной медицины, и она мне показалась похожей на фотографию другого исчезнувшего мальчика, напечатанную несколькими днями раньше. Я их показал шефу судебного раздела Фелипе Гонсалесу Толедо, и тот позвонил матери первого мальчика, который все еще не был найден. Это был урок навсегда. Мать пропавшего мальчика ждала нас, Фелипе и меня, в вестибюле анатомического театра. Она мне показалась такой несчастной и ослабленной, что я горячо пожелал от всего сердца, чтобы труп не был трупом ее сына. В длинном холодном подвале под интенсивным освещением было примерно двадцать столов, расположенных в ряд, с трупами, возвышающимися подобно могильным холмам из камня под запачканными простынями. Мы прошли за спокойным сторожем три стола до предпоследнего в глубине. Из-под края простыни виднелись подошвы пары выцветших сапожек со сбитыми подковами каблуков. Женщина узнала их, стала восковой, но держалась на последнем дыхании до тех пор, пока хранитель не снял простыню широким жестом тореро. Это было тело мальчика приблизительно девяти лет с открытыми и ошеломленными глазами, на нем была все та же жалкая одежда, в которой его нашли мертвым несколько дней назад в придорожной канаве. Мать испустила вой и, закричав, рухнула на пол. Фелипе поднял ее и сдерживал шепотом утешения, между тем как я спрашивал себя, разве все это заслуживало быть ремеслом, о котором я мечтал?.. Эдуардо Саламея подтвердил мне, что нет. Также он думал, что отдел происшествий, так чаемый читателями, был очень сложной сферой, которая требовала особых свойств и выносливого сердца. Я никогда больше не помышлял о ней.