Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

Мой приход в «Эль Универсаль» был для меня словно возвращением домой. Было шесть часов вечера, самое оживленное время, и внезапная тишина у линотипов и печатных машинок, которую вызвал мой приход, подкатила комом к горлу. Маэстро Сабале с его индейской шевелюрой не понадобилось и минуты. Словно я и не уходил, он попросил меня о любезности написать заметку, с которой запаздывали. Моя машинка была занята одним первородящим подростком, который сорвался в безрассудной спешке, чтобы уступить мне место. Первое, что меня застало врасплох, была сложность анонимной заметки с издательской осторожностью после примерно двух лет бесчинств в «Ла Хирафе». Я написал уже почти целый лист бумаги, когда ко мне подошел главный редактор Лопес Эскауриаса. Его британское хладнокровие было банальностью на дружеских вечеринках и политических карикатурах, и на меня произвел впечатление его румянец радости, когда он приветствовал меня объятием. Когда я закончил заметку, Сабала ждал меня с листочком бумаги, где главный редактор сделал подсчеты, чтобы предложить мне зарплату сто двадцать песо в месяц за издательские заметки. Меня настолько поразила цифра, небывалая по сроку и месту, что я даже не ответил и не поблагодарил, но сел писать еще две заметки, опьяненный ощущением, что Земля действительно вращается вокруг Солнца.

Я как будто снова вернулся к истокам. Все те же темы, исправленные терпимым красным карандашом маэстро Сабалы, уменьшенные все той же цензурой, побежденной безжалостными хитростями редакции, все те же полуночные бифштексы из конины с ломтиками жареного банана в «Ла Куеве». И все та же тема, навести порядок в мире, обсуждаемая на бульваре де лос Мартирес до самого рассвета. Рохас Эрнандо провел один год, продавая картины, чтобы переехать куда-нибудь, пока не женился на Росе Исабель, великой, и не уехал в Боготу. В конце вечера я садился писать заметку «Ла Хирафу», которую отправлял в «Эль Эральдо» единственным современным способом в то время, каким была обыкновенная почта, и с очень малыми пропусками из-за чрезвычайных обстоятельств, вплоть до уплаты долга.

Жизнь в полной семье, в условиях опасностей, — это сфера не памяти, а воображения. Родители спали в спальне на нижнем этаже с несколькими младшими детьми. Четыре сестры уже чувствовали право иметь каждая свою спальню. В третьей спали Эрнандо и Альфредо Рикардо, под заботой Хайме, который их поддерживал в состоянии внимания своими философскими и математическими проповедями.

Четырнадцатилетняя Рита занималась до полуночи у входной двери под светом от общественного столба, чтобы сэкономить свет дома. Она заучивала уроки наизусть, декламируя вслух изящно и с хорошей дикцией, которой владеет до сих пор. Многие странности в моих книгах происходят из ее упражнений, как «мулица идет на мельницу» и «шоколад у мальчишки из мальчишечьей качучи» и «колдун колдует на компоте». Дом становился более живым и особенно человеческим после полуночи, по мере того как кто-то шел на кухню попить воды или в туалет для неотложных жидких или твердых нужд, или вешал скрещенные гамаки на различных уровнях в коридорах. Я жил на втором этаже с Густаво и Луисом Энрике, а дядя и его сын размещались в их семейном доме, позже, с Хайме, подвергнутым наказанию за безапелляционный тон после девяти вечера. Однажды утром нас разбудил неумолкающий рев заблудившегося барашка. Густаво сказал отчаянно: — Он похож на маяк.

Я о нем никогда не забыл, потому что ловил на лету в реальной жизни материал для предстоящего романа.

Это был самый оживленный из многих домов в Картахене, которые приходили в упадок одновременно с запасами семьи. Ища более дешевые районы, мы опустились до уровня дома в Ториле, где по ночам появлялся призрак одной женщины. Мне повезло не побывать там, но даже свидетельства родителей, братьев и сестер вызывали у меня такой ужас, словно я там был. В первую ночь мои родители спали на диване в зале и видели призрак дамы, которая прошла, не глядя на них, из одной спальни в другую, в одежде в красный цветочек и с короткими волосами, схваченными за ушами цветными бантами. Моя мать описывала ее до пятнышек на одежде и модели ее обуви. Отец отрицал, что видел ее, чтобы не волновать еще больше супругу и не пугать детей, но непринужденность, с которой призрак передвигался по дому с сумерек, не позволял игнорировать его. Моя сестра Марго одним ранним утром видела ее над своей кроватью, рассматривавшую сестру пристальным взглядом. Но то, что больше всего ее впечатлило, это ужас быть увиденной из другой жизни.