Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

Льерас Камарго имел мало общего со своими портретами. На меня произвели впечатление его треугольный торс в безупречном костюме из английского габардина, выступающие скулы, пергаментная бледность, зубы озорного ребенка, бывшие отрадой карикатуристов, неторопливость жестов и манера подавать руку, глядя прямо в глаза. Я не помню своих прежних мыслей насчет того, какими бывают президенты, но мне показалось, что все такие, как он. Со временем, когда узнал его лучше, я понял, что он, возможно, так и не признался себе в том, что был прежде всего заблудившимся писателем.

Выслушав слова ректора с подчеркнутым вниманием, он сделал несколько уместных замечаний, но ничего не ответил, пока не выслушал еще и трех студентов. Выслушал с таким же вниманием, и нам польстило, что с нами обращались с тем же почтением и той же симпатией, с какими он обращался к ректору. Ему хватило двух последних минут аудиенции, чтобы мы уверились, что он глубже разбирался в поэзии, чем в речной навигации, и, без сомнения, она его интересовала больше.

Он нам предоставил все, о чем мы хлопотали, и более того — обещал присутствовать на мероприятии по случаю завершения учебного года в лицее четыре месяца спустя. И он это сделал, притом как самое серьезное из правительственных дел, и громче всех смеялся над комедией в жанре «астракан», которую мы поставили в его честь. И на финальном приеме он в своей неподражаемой манере развлекался, словно студент.

Все в той же атмосфере выпускного бала я приехал в семью на каникулы после пятого курса, и первое известие, которое мне сообщили, было самым радостным — что мой брат Луис Энрике возвращается спустя год и шесть месяцев из исправительного учреждения. Меня вновь поразил его кроткий нрав. Он не испытывал за приговор ни малейшей неприязни ни к кому и рассказывал о своих злоключениях с неистребимым юмором. В своих арестантских размышлениях он пришел к выводу, что наши родители отправили его в заключение из самых добрых побуждений. Хотя епископское покровительство не спасло его от повседневных тюремных тяготи лишений, которые, вместо того чтобы окончательно испортить, обогатили его характер и чувство юмора.

Его первой работой по возвращении была работа секретарем алькальда в муниципалитете. Некоторое время спустя у шефа случилось внезапное расстройство желудка, и кто-то посоветовал ему магическое средство, которое только что вышло на рынок: алказельцер. Алькальд не растворял его в воде, а глотал, как обычную таблетку, и чудом не задохнулся от неудержимого бурления в животе. Напуганный, он прописал себе несколько дней отдыха, но у него были политические причины не заменять себя никем из официальных заместителей, и он поручил моему брату временно исполнять свои обязанности. Благодаря этому странному счастливому стечению обстоятельств Луис Энрике, не достигнув еще предусмотренного законом возраста, остался в истории муниципалитета как самый юный алькальд.

Единственное, что мне действительно мешало в эти каникулы, так это ощущение иллюзорности представлений моих близких о моем будущем в семье и в жизни. Две или три фразы отца посреди обеда указали мне, что многое нужно сказать о нашей общей судьбе, и мать поспешила подтвердить это.

— Если так продолжится и дальше, — сказала она, — рано или поздно мы должны будем вернуться в Катаку.

Но быстрый взгляд отца заставил ее поправиться:

— Или куда-нибудь еще.

Тогда стало ясно: возможность нового переезда куда-нибудь была уже обсуждаемой темой в семье как по причине смены окружения, так и для более широкого кругозора и возможностей детей. До этого момента меня успокаивала возможность приписать селению и его жителям, включая мою семью, дух бродяжничества, которому я тоже был подвержен. Но драма моего отца подтвердила еще раз, что всегда можно найти виновного, чтобы не быть таковым самому.

То, что я ощущал в воздухе, казалось плотным и таинственным. Моя мать, казалось, посвятила всю себя здоровью Хайме, младшего сына, родившегося шестимесячным и которому никак не удавалось окрепнуть. Она проводила большую часть дня, лежа с ним в своем гамаке в спальне, будто сломленная обстоятельствами и беспощадным зноем, и дом начинал чувствовать расхлябанность ее воли. Мои братья, казалось, совсем утратили контроль над собой. Распорядок приема пищи был настолько ослаблен, что мы ели без расписания, когда чувствовали голод. Мой отец, самый домашний из мужчин, проводил дни в созерцании площади из своей аптеки, а вечерами играя нескончаемые партии в бильярдном клубе. В один прекрасный день я почувствовал, что больше не смогу выдерживать напряжения. Вытянувшись рядом с мамой в гамаке, чего не делал с самого детства, я спросил ее, что это за тайна, которой пропитан воздух в доме. Она сделала полный вздох, чтобы не дрожал голос, и сообщила мне: