Array Array - Становление Бойца-Сандиниста

А когда появляется кто-то новенький, целая группа новичков, то это как выигрыш по лотерее... каждый из них приносит целый ворох новостей, освежающих воспоминания. Ты можешь расспросить о своих соседях, о товарищах по студенческим выступлениям... как они там... о городском подполье... Счастье словно захлестывало тебя, хотя пройдет совсем немного времени, и все вернется на круги своя. Но пока лагерь как бы наполнялся новыми вещами, новыми видениями окружающего мира, новыми взглядами и критериями. День и ночь проходили в беседах и обсуждениях новых тем, которые ты еще не обговорил с новичками. Шесть-семь новых товарищей в лагере — это как наводнение... И ты всматриваешься в лица... Ведь они новые. Новые и люди... В общем, поток информации и прорыв в одиночестве. В лагерь вторгалось какое-то прямо ожесточенное общение, а одиночество крошилось и испарялось. Общение как бы заливало и орошало все вокруг тебя. Это было нечто необыкновенное. И я был из тех, кто, пробыв в партизанах долгие месяцы, по многу раз повторял, что в партизанском отряде хуже всего переносятся не тяготы переходов по ущельям или кошмары жизни в горах, нехватка еды или вражеское преследование, не то, что ходишь ты весь в грязи, провонявшим и постоянно промокшим, а одиночество, поскольку нет ничего тяжелее одиночества. Ощущение одиночества неописуемо, но это нечто ужасное. Где-где, а там-то его хватало... Недоставало общения и еще целого ряда факторов, с которыми человек города исторически сжился и воздействие которых он привык ощущать. Ведь одиночество — это и отсутствие автомобильного шума и электрического света, и цветовое однообразие, поскольку в горах все одето в зеленый цвет. Отсутствие прекрасных песен, которые ты любишь, женщины... Одиночество твоего пола. Отсутствие твоей семьи, матери, и братьев, школьных друзей, преподавателей, своих соседей, рабочего люда, городских автобусов, и наконец, ты не чувствуешь тепла городской пыли... Одиночество от того, что нельзя сходить в кино. И хотя ты желал бы всей этой гаммы общения, но тебе его не обрести... Ты хочешь обладать всем этим, но не можешь, поскольку не в состоянии оставить партизанскую борьбу. Ведь ты пришел сюда сражаться, и таково было твое окончательное, главное — на всю жизнь — решение. Так вот, эта изоляция, это одиночество и есть самое ужасное и самое тяжелое. Вот что бьет по тебе больнее всего. Одиночество от того, что ты не можешь поцеловать... А что это такое, если человеку некого приласкать... Одиночество, когда никто тебе не улыбается, никто тебя не приласкает. А ведь даже животные, и те ласкают друг друга... и ядовитая змея своего самца... и дикие звери... и птицы... Ласкаются и рыбы в речках... Мы же, суровые мужчины, не могли ласкать друг друга, и некому было говорить ласковые слова... И отсутствие ласки переносить очень тяжело. Это много хуже, чем ходить постоянно промокшим и голодным в поисках дров, продираясь сквозь лианы и стараясь не выронить дрова, которые тебе же опять потом подбирать. Хуже, чем использовать вместо туалетной бумаги листву. Нет, для меня не существовало ничего хуже того бесконечного одиночества, в котором мы жили. Причем хуже всего было то, что мы не знали, сколько времени оно продлится. Вот почему в нас развивалась некая насильственная ассимиляция, отбросившая в сторону все былое: и ласки, и улыбки, и многоцветье мира, и мороженое, и сигареты, и сахара не было... целый год я во рту не держал сахара... Ты отказываешь себе во всем... А с другой стороны, хотя ты уже и вполне адаптировался, но продолжаешь десятки раз падать при ходьбе по горам... Но это уже никого не страшит... Пища готовится без особого соблюдения правил санитарии. Ты почти не умываешься, а если и умываешься, то без мыла. Принятие пищи начинает доставлять самое большое удовольствие, хотя это та же горка сушеных овощей с солью да кусок обезьяньего мяса без какой-либо приправы или три ложки пиноля да ложечка сухого молока. И после этого при такой голодухе ты должен идти проводить политическую работу с крестьянами... Что ты и делаешь, промокая и содрогаясь от холода и голода. А ласки, улыбку, любовь, их нет, словно они и не существуют вовсе. Зато есть грязь и ночная темень, когда уже в семь вечера все лежат по своим гамакам, думая каждый о своем... Но раз от разу ты все больше овладеваешь окружающей тебя средой и обучаешься правильно ходить по горам... Крепнут руки, и ты узнаешь, как орудовать мачете... Потом у тебя отрастают волосы. У меня, к примеру, в горах отросли усы. Кожа, поскольку почти не моешься, дубеет. Порезы и шрамы на руках сходят. Их сменяют новые. И так до тех пор, пока руки не становятся другого цвета... На них появляются мозоли... Ты сам себе стираешь одежду. Проходишь курс подготовки. Стоишь на посту. А из города, где идет волна репрессий, все нет никаких сообщений. В известной степени именно это помогало выковать из нас повергающие диктатуру стальные ряды. Дубела наша кожа. Ожесточались взгляды. И обострялось зрение. Обострялось обоняние... рефлексы... Мы передвигались опасливо, как звери... Задубело и наше мышление. Но зато заострялся слух. То есть мы становились настоящими жителями леса. Мы обрастали толстой кожей, стали быстроногими, как олени, столь же опасными, как гремучие змеи, и такими же хищными, как разъяренные тигры. Так в нас выковывался тот душевный настрой, благодаря которому мы выдерживали моральные и физические страдания, развивая в противостоянии окружающей среде твердую как гранит волю. И эта несокрушимость авангарда СФНО была не просто словом. Сандинистский фронт национального освобождения на практике вырабатывал у людей в горах и в городе, а также в сельской местности железную, стальную стойкость. Это была группа людей непобедимых, способных двинуть все общество против диктатуры... Поскольку мы, как говорят христиане, отрекались от самих себя. Безусловно, в этом состоял другой, таивший в себе загадку и противоречивый аспект, хотя мы и были достаточно тверды и непоколебимы. Но, сохраняя свой нахмуренный взгляд, были и нежны. Чуть затронь нашу душу, и в глазах зарождался иной взгляд. Мы были людьми очень нежными, ласковыми и любящими. Всю эту любовь мы хранили и накапливали посреди окружающей жестокости, эта накопившаяся любовь оставалась нерастраченной, поскольку мы не могли наделить ею друг друга, как наделяешь любовью мать, ребенка или женщину. Вся она накапливалась и хранилась внутри тебя. Словно нехватка сахара привела к накоплению некоей внутренней сладости, способной потрясти нас, заставить плакать и истекать кровью сердца при виде творившихся несправедливостей.