Андрей Дмитраков - Когда приходят ангелы

Я вообразил себе: «Ленточки бескозырки развеваются на ветру, клёш идеален, грудь колесом и нараспашку, за плечом гармошечка… Но я не собираюсь играть, время не играть, а действовать. Притушив окурок папироски о высокий каблук и отставив в сторонку инструмент, хватаю зазнобушку на руки, разгоняюсь, прыгаю вместе с ней с причала в море и лечу вниз «солдатиком», выделывая вытянутыми, как струнки, ножками акробатический элемент «ножнички». Плавать она не умеет, или еще лучше, умеет, но делает вид, что не умеет, и я выжидаю, пока не начнет тонуть. И спасаю ее. Ныряю дельфином за ней в пучину, булькнув твердой как орех задницей. Зеваки на причале замирают в ожидании роковой кульминации. Я всплываю непотопляемым буйком с красавицей на руках. С ее длинных волос стекает соленая вода. Чайки торжественно машут крыльями. Зеваки восторженно подбрасывают шапки в небо. Несу ее аккуратно, как скрипку Страдивари, осторожно кладу на колено и якобы делаю ей искусственное дыхание. А на самом деле, целую ее, по-матроски горячо, словно только что вернулся из долгого похода. И она сквозь сознательную «бессознательность», солидарно моей страсти, активно шевелит пухлыми губами».

Наконец очередь иссякла. «Охающие» и «ахающие» пациенты, держась за ноющие попы, на прямых ногах разбрелись по палатам. Я набрал побольше воздуха в легкие и бравым матросиком шагнул в процедурный кабинет, ощущая себя, как минимум, крейсером «Аврора». Ослеплённый лампами дневного света, смущенный ее стерильной красотой, сбитый с ног тонким ароматом её духов, я был готов, казалось, ко всему.

Она закрыла за мной дверь и вкрадчиво шепнула: «Сейчас я возьму у вас мазок, разденьтесь по пояс снизу, нагнитесь и раздвиньте ягодицы».

Я хотел было прыгнуть в окно, но оно было зарешечено со стороны улицы.

— Вы что, серьезно? — повысил я голос до мышиного писка.

— Да, вы не бойтесь, это обычная процедура, больно не будет. Расслабьтесь, подумайте о чем-нибудь хорошем, о том, например, как больше не будете пить…

Трубы моего «крейсера» вмиг скукожились, точно одуванчики после ливня и я почувствовал себя избушкой на курьих ножках, которую попросили, нет, даже приказали, стать к красавице задом, а к стенке передом. Сгорая от стыда и повинуясь, я до боли зажмурил глаза, чтобы не видеть белого света, не чувствовать запаха, ни ощущать пол под ногами, потому что меня теперь не существовало. После того как она закончила, я попросил быстрее усыпить меня, чтобы не удушиться от слёз стыда. Она уколола, и я, как дырявая калоша, униженный и оскорбленный, потупив влажный взор, покинул «процедурную».

Утром ко мне обратился «дед-рубероид». Он уже не бредил и решил отправить письмо своей бабушке. Оповестить ее, что живой, и объяснить, где находится. Но поскольку руки у него тряслись, как у ошпаренного, он попросил меня надписать адрес на конверте.

— Пиши, …ская вобласть, О…ский район, дярэуня «Яб…ткавичи», написау?

— Написал. А кому письмо? Номер дома, название улицы и почтовый индекс?

— Маёй жонцы, бабушки Насти. Нумер дома… Я сёлета, дом красиу, дык закрасиу, не памятаю, а вулица там тольки одна.

— А индекс?

— Яки индекс?

— Слушайте, вы рассказ Антона Чехова читали о мальчике, который письмо на деревню дедушке писал?

— Не.

— Ну так вот, мальчик тоже не помнил и не знал, и письмо не дошло. Наверное.

— Дойдзе, разбяруцца, пиши далей: бабушке Насте, от Анатоля, …нски раён, «дур-дом»…

Тут я впервые за последнее время улыбнулся. Мгновение спустя, сестра – хозяйка определила меня на работу, (там это называется — трудотерапия) в «стихийную бригаду дворников, быстрого подметательного реагирования». После завтрака и обхода нас буквально в шею гнали на улицу, вооружив длинными жесткими метлами, совками, мешками. Мы мели вон от того дерева и до обеда. Листья, окурки, бумажки, иной мусор сметались в кучки, сгребались на совки, собирались в мешки и выносились в контейнера. «Дед-рубероид» «тупал» вокруг да около, абсолютно не соображая в чем суть, размахивал метлой, распугивая ворон. Мы мели, каждое утро, и каждое утро я думал о ней, о медсестре- красавице, и поглядывал на окна третьего этажа, в надежде увидеть в них стройный, желанный силуэт. На асфальте, в траве, у бордюров попадались «нежеланные» таблетки, выброшенные из окон туалетов самими пациентами. Мели мы всё подряд, включая песок и дождевых червей. Перед выходом на «трудотерапию», заходили в кладовку, облачались в изорванные нелепые телогрейки, кирзовые сапоги и гурьбой вываливали на улицу. Мужички в основном из рабочих, из крестьян, пара интеллигентов, один архитектор и я. Те, кому телогреек не хватило, одевали то, что Бог послал в кладовую этим утром. Одному не мелкому, надо сказать, парнишке например, Бог послал кремовый двубортный пиджак неимоверных размеров. Мужички все смеялись, пыхтя сигаретками, «вот бы увидеть того слона, на которого этот пиджак шили». Плечи пиджака болтались у парнишки на уровне локтей. А локти на уровне колен. А тут еще и метелка, и с «полугодового бодуна физиономия» в придачу. Мне же добрые санитары подсказали местечко, где запрятан «свежий тулуп» с уцелевшими пуговицами, к тому же не рваный, и на удивление теплый. Поначалу хаживал я по больничному двору как барин, и возвращаясь с работы незаметно прятал тулуп обратно. Но в один прекрасный день меня опередил некто более прозорливый и ловкий. Разоблачив место «схрона», оставил-таки меня без священного тулупа. Я отчаянно порылся в лохмотьях, что висят на вешалке в кладовой, и обнаружил, на удивление новое, добротное, великолепное пальто. Накинул. Застегнулся. Абсолютно мой размер. Оно было, как на меня сшито. Стильное, чистое, модное. Откуда оно взялось, оставалось только догадываться. С того дня я не вылезал из своей находки. Мужички поражались: «Ты в этом пальто на американскую рок-звезду похож, выглядишь, как Ален Делон…»