Юрий Поляков: Конец фильма, или Гипсовый трубач

Когда покорный писодей вернулся в комнату, Обоярова была уже в обтягивающих джинсах с вставками из искусственной зебры. Впрочем, прозрачную блузку она не сняла и насмешливо глядела на посрамленного рыцаря, играя концами алого галстука.

— Зачем? — горестно спросил он.

— Чтобы не отвлекаться! — был ответ. — Всему свой черед. Выпьем, фантазия вы моя!

— …Поверьте, я не хотела выходить замуж за Федю. Но мама… «Доченька, прошу — сделай хоть раз по-моему, умоляю, дура!» Конечно, в чем-то она была права. И Дэн, и Флер, и Вадик были ошибкой. Но согласитесь, вспоминая прошлое, мы чаще всего перебираем наши веселые ошибки, а не скучные правильности. Верно?

— Да, пожалуй, — кивнул автор «Жадной нежности», вспомнив, как по глупости целовал в школьном саду всхлипывавшую от детской страсти Валюшкину и как самозабвенно ухаживал потом за внеземными ягодицами Лорины Похитоновой.

— …Но молодость заканчивалась. Ни шпионки, ни журналистки, ни головы профессора Доуэля из меня не получилось, а значит, надо было упрощаться: заводить мужа, семью, детей. Это оправдывает даже самую неудачную жизнь. Мама твердила: «Ната, тебя надо немедленно посадить на шею серьезному человеку!» В нашем роду, знаете ли, не принято, чтобы женщина оставалась одна. Одиночество — это как увечье, к тому же всем заметное. Неловко! И мама познакомила меня с Лапузиным. Она тогда работала у профессора Капицы в передаче «Очевидное — невероятное» и пригласила Федю поговорить о травле генетиков. Шел 1992 год. И Сталин был виноват во всем. Помните, Андрюша?

— Да, пожалуй, — солидно кивнул Кокотов, хотя при слове «Андрюша» его душа наполнилась счастьем, как майский сад соловьями.

— Но мама, конечно, не сказала Лапузину, что мой дедушка, академик Сутырин работал сначала с Вавиловым, а потом ушел от него к Лысенко.

— Почему? — огорчился писодей.

Ему, охваченному мечтой о невероятном, не хотелось, чтобы дедушка желанной женщины оказался пособником мракобеса. В конце 80-х он кое-что читал о «деле генетиков» и других злодействах в журнале «Огонек». Андрей Львович даже тиснул там статейку про то, как наглые пионеры уничтожили в 20-е годы благородных бойскаутов, сплагиатив у них идею турпоходов в ближний лес и коллективного пения у ночного костра. Главный редактор журнала Коротич, лысый торопунька с беглыми глазками идейного прохиндея, очень хвалил кокотовскую статью, особенно заголовок «Бей скаутов!» Он был призван Горбачевым с Украины, и там говаривали: «Москали нам — Чернобыль, а мы им — Коротича. Квиты!»

— Ну, как же? — удивилась Наталья Павловна. — Я вам рассказывала: дедушка очень боялся потерять академический паек и служебную дачу. К тому же он считал, что Вавилов забросил большую науку, растратил дар на заграничные вояжи да еще влип в какое-то антисталинское подполье. А Трофим Денисович был труженик, пахарь, вол. И никогда, кстати, не писал ни на кого доносов. Зато в войну, когда немцы захватили весь юг, мы прокормились благодаря его «яровизации»: он вывел такие сорта, которые отлично росли на самом севере. Его заграничные ученики получили недавно Нобелевскую премию!

— Чьи ученики?

— Лысенко.

— Вы что-то путаете, Наталья Павловна!

— Ничего я не путаю, Андрей Львович, — с раздражением возразила она. — Просто историю пишут не победители, как почему-то считается, а дети и внуки побежденных.

— Обида — двигатель истории! — усмехнулся писодей, подумав: «О чем только не приходится говорить с женщиной на пути в постель! Вот смешно-то будет, если у нас не сладится из-за Лысенко!»

— Пожалуй, что и двигатель! — Обоярова снова с интересом посмотрела на Кокотова. — Ваша мысль?

— Нет, Сен-Жон Перса! — с вызовом ответил автор «Сердца порока», страстно предчувствуя, что все-таки сладится.

— Ва-аша! Но мы отвлеклись. Съемка задержалась. Не помню теперь: то ли долго устанавливали свет, то ли опоздал профессор Капица… Маме пришлось развлекать Лапузина разговорами, она поила его чаем и постепенно, слово за слово, узнала, что он разведен, страшно одинок и ищет спутницу жизни, достойную его положения заместителя директора Института прикладной генетики. Впрочем, семейное положение мужчины легко определяется и без слов…

— Как?

— По глазам! У женатого — прописанные глаза.

— В каком смысле?

— Ну, вроде отметки в паспорте. Понимаете, несвободный мужчина всегда озабочен возвращением домой, даже если ушел в недельный загул. Этого не скроешь. Нет! А вот у вас глаза «непрописанные». И мама тогда как с ума сошла: сорокапятилетний профессор ищет новую жену! Разве можно упустить? Одним словом, через неделю Федя явился к нам на обед и произвел на меня скорее приятное впечатление. У него были короткие седеющие волосы и розовое лицо борца за здоровую старость. Кстати, Лапузин оказался спортсменом: играл в большой теннис, катался на горных лыжах, летал на дельтаплане, а в молодости занимался классической борьбой, благодаря чему его и взяли в аспирантуру. В тот вечер он был одет в темно-синий блейзер с золотыми пуговицами, вместо галстука шея была повязана шелковым платком, как у Яна Казимировича. Впрочем, кое-что в нем раздражало меня с самого начала…