Джоан Барк - Хризантема

Она низко поклонилась и пошла прочь. Это был единственный способ скрыть слезы, навернувшиеся на глаза. Монах неуклюже плелся следом по узкой тропинке.

Велосипед стоял, прислоненный к ограде кладбища. Мисако выкатила его на дорогу и обернулась, чтобы попрощаться.

— Спасибо, Кэнсё-сэнсэй, мне уже пора, — произнесла она.

Священник поклонился в ответ.

— Сайонара, Мисако-сан. Надеюсь, скоро увидимся.

— Сайонара.

Монах провожал взглядом удалявшийся велосипед. Хрупкую фигурку в свитере и синей юбке легко можно было принять за девочку-подростка, которая возвращается из школы. Когда Мисако скрылась за углом, Кэнсё медленно зашагал в сторону храма, пытаясь справиться с обуревавшими его чувствами.

В тот вечер монах из Камакуры, казалось, растерял все навыки медитации. Даже когда ему удавалось освободиться от мыслей о Мисако, ее большие невинные глаза продолжали маячить где-то на краю сознания и при малейшем ослаблении концентрации вновь вспыхивали, как две ослепительные звезды на черном небе. Тогда он тяжело вздыхал.

Над храмом висела полная осенняя луна. Старое ветхое здание не могло служить защитой от ее сияния, которое проникало сквозь окна и щели. Кэнсё поднялся с циновки и принялся вышагивать из угла в угол. Отодвинув оконную раму, он выглянул в серебристый сумрак, расчерченный тенями. Ночь, пронизанная безмолвной музыкой лунного света, будто обрела новое, таинственное измерение. От неземной красоты захватывало дух, однако священник осознавал, что вовсе не луна и скромный монастырский садик играют здесь главную роль. В его груди прочно угнездилась томительная боль, которую ему уже доводилось ощущать прежде, много лет назад.

Кэнсё снова уселся на татами, скрестив ноги, выбрав место, где серебристые лучи озаряли желтоватый пол, и поднес к глазам длинные костлявые пальцы, разглядывая их в призрачном свете. Руками можно было управлять, складывать, поворачивать так и сяк — в отличие от чувств. Вопреки его воле в глубине души стремительно прорастали семена любви и желания.

— Мисако, — прошептал монах и вздрогнул, словно от боли.

Он не мог позволить себе роскошь даже произносить ее имя. Только не сейчас, в этих волшебных серебряных лучах.

Приняв позу лотоса, он зажмурил глаза и снова попытался медитировать, собирая все силы, чтобы оставить по ту сторону сознания лунный свет и обжигающий внутренний огонь. Плотно закупорив оба окна, соединявшие его с физическим миром, священник обернул свой взор внутрь, в бездонную пустоту, и представил, как волна энергии поднимается снизу, переполняя тело и пульсируя в голове и конечностях. Потом ощущение затихло, он начал проваливаться сквозь огромное темное облако и падал медленно и долго, давая возможность безмолвному внутреннему богу залечить его душевные раны.

Кэнсё, монах из Камакуры, родился далеко на севере, на острове Хоккайдо. С самого рождения стало ясно, что он не такой, как другие дети. Отец, в ужасе от того, что ребенок может задержаться в развитии, что было бы жестоким ударом для школьного учителя, ставившего образование выше всего на свете, дал ему имя Дайгаку, что означало «высшее знание». Однако, к великому облегчению родителей, мальчик заговорил и проявил неплохие способности.

Главные неприятности доставлял Дайгаку его рост. Он был выше не только всех одноклассников, но и старших учеников. Знакомые советовали родителям раскормить сына и отдать в обучение к тренеру по борьбе сумо; отца подобные предложения лишь оскорбляли. Мать, впрочем, немало старалась, чтобы мальчик набрал вес, но сколько бы чашек риса и лапши в него ни впихивали, тело оставалось столь же костлявым. Таким он и вырос — долговязым и странно бледным. В школе к нему прилипло прозвище Мояси, что означало «соевый росток». С годами Дайгаку привык относиться к своей внешности с юмором — иначе было бы просто не выжить.

Почему же он так отличался от других детей? Этот вопрос мучил его не переставая. В конце концов, не находя своих черт ни в отце, ни в матери, мальчик решил, что он не родной сын, а приемный. Родителей его также нельзя было назвать коротышками, и излишней полнотой они не отличались, но все же не шли ни в какое сравнение с ним самим, а кроме того, ни один не обладал такими светлыми глазами и мягкими волосами каштанового оттенка.

Мать знала правду, однако поделилась ею лишь много лет спустя, лежа на смертном одре. В то лето Дайгаку исполнилось двадцать лет. Она болела долго и однажды, когда сын сидел на татами у ее постели, взяла его за руку и сказала, что хочет поговорить о чем-то важном.