Питер Кэри - Джек Мэггс

— Я, возможно, мог ошибиться относительно того, что произошло между вами лично, — продолжал своим зычным голосом Генри Хауторн. — Но я не ошибся в отношении темной дьявольской страсти, которая витала в воздухе.

— Ты ошибаешься.

— Я наблюдал, — настаивал актер, сжав плечо Тобиаса Отса и довольно сильно, потому что тот поморщился, как

боли. — Я наблюдал: обе стороны были совершенно одурманены.

— Снимаю шляпу перед богатством вашей фантазии, дядюшка.

Тобиас не мог отдалиться от собеседника, ибо боялся, что Хауторн еще сильнее повысит голос. Он только надеялся, что гости, с нетерпением ждущие, когда Хауторн наконец сядет в карету, подумают, что слово «страсть» касается только что закончившегося ужина.

— Послушай, Хауторн, ты все же не отдал должного ни одной из сторон.

— Мой дорогой Тобиас, — дружески сказал актер, махнув ему рукой уже из окна кареты, — я отдаю должное тебе.

— Прекрасно. — Отс коснулся пальцем шляпы. — Тогда увидимся завтра.

Он тут же исчез, поплотнее запахнув пальто, по крайней мере так могло показаться в темноте. Заворачивая за угол, он шептал себе под нос:

— Боже милостивый! Боже милосердный!

Тобиасу Отсу было двадцать четыре года, и уже двенадцать месяцев он был главой семьи, которая в данный момент состояла из жены Мери, сына Джона и младшей сестры жены, Элизабет. Не будучи из благополучной семьи или хотя бы из такой, о которой он мог бы вспоминать без явной горечи, Тобис всю свою короткую осознанную жизнь страстно желал обрести надежное и полное добра и тепла существование, которого раньше был лишен.

Для этого он стал мужем розовощекой с крутыми бедрами женушки, которая никоим образом не напоминала ему измученную и вечно озабоченную женщину, без радости, а скорее с негодованием, давшую ему жизнь. Сейчас он — отец трехмесячного малыша, в котором души не чает, чего никогда не замечал за своим отцом. Даже имея лишь флорин в кармане, Отс все равно чувствовал себя хозяином просторного дома, где были книги, смех, яркие ковры и зеркала, особенно ценные тем, что отражали и усиливали свет в доме; он не хотел, чтобы его сын рос в мрачной обстановке или в полном сумраке. В доме был длинный обеденный стол, за который было легко усадить всех теток и дядей его жены, и великолепный альков, где можно было поставить двенадцатифутовую рождественскую елку. Именно в этот уютный дом на Лембс-Кондуит-стрит он сейчас шел быстрым шагом, но, увы, не прямой дорогой. Он пока еще не был готов в него вернуться. Он был слишком взволнован происшедшим разговором, заставившим так бешено колотиться его сердце. Поэтому он свернул на Линкольнс-Инн-Филдс, умышленно удлинив свой путь, надеясь немного успокоиться.

Его секрет раскрыт.

Это угнетало его весь этот долгий день, поэтому Отс, переполненный самыми сумбурными мыслями и чувствами, устремился по темным улицам туда, где был его тайник. Он шел быстро — кто-то мог бы сказать, яростно отбивая шаг, подавшись назад и в некотором роде это был боевой шаг, словно он шел на Москву, — как бы стараясь убежать от своей тайны, которая состояла в том, что он был влюблен в сестру своей жены.

Он никогда не хотел этого, а началось все с объединившей их тревоги за его жену, которую врачи уложили в постель на последних месяцах беременности. Это совпало с их переездом на Лембс-Кондуит-стрит, неизбежные домашние хлопоты, с которыми муж и жена, возможно, справились бы просто и легко, невольно сблизили Тоби и Лиззи. Последним испытанием в этой трагедии стало огромное стеганое покрывало, которое они складывали вдвоем, сначала пополам, потом вчетверо, до тех пор, пока добросовестность и тщательность не привели их к соблазну.

Никто из знавших Тобиаса, даже сам старый актер, — однако первым угадавший в его душе «бурю с громом», — не подозревали о его неистовой греховной жажде любви. Не знал об этом и сам Тобиас. Он не ведал о том проклятии или даре, который унаследовал от родителей: ему всегда будет не хватать любви.

Он никогда не знал эту правду о себе, даже когда слава, которой он так жаждал, пришла к нему, пусть ненадолго, и он разъезжал по городам, как человек-карнавал, собирая все больше читательских аплодисментов. Даже тогда, когда слава была, как говорят, брошена к его ногам, он не увидел ее.

В 1837 году он еще меньше разбирался в своем характере. Ей было восемнадцать, когда он лишил ее невинности. Тоби, Тоби! Перед этим он побывал в церкви. Теперь же он лишился всякой надежды, что она попадет в Рай.