Жан Эшноз - Полночь

Раздался звонок.

Он замер, одеревенев, потеряв голову, на пороге, колеблясь, не устремиться ли, хлопнув дверью, наружу, ведь всего через три минуты он был бы уже в машине и ничего бы не услышал, значит, и не обязан отвечать, но тут же топнул ногой и с проклятием направился к лежавшей на письменном столе трубке. Крикнул: Что еще? Настолько раздраженный, что не узнал голос своей сестры, подумал, что это снова мать Веры, которую он все-таки послал к черту пополудни, почувствовав своего рода заговор, который направлял из Хельсинки Людо, в поисках подкрепления поднимая по тревоге всех и вся, обработайте его, допросите его с пристрастием, меня он не слушает, похоже, он так ничего и не понимает… Итак, сестра. А, это ты. Только что звонил Людо, она неспокойна, что ты собираешься делать?

— Что я собираюсь делать? А что ты хочешь, чтобы я делал?..

— Ничего, я… ничего. По словам Людо… он вроде бы сказал, что ты… ну, что, может быть…

— Может быть что?

— Не знаю. Я подумала… я только хотела тебе сказать, что если тебе нужно…

— Пинок под зад? Так?!. Сколько же вас собирается этим заняться? Уезжаю, да уезжаю!.. Вы довольны?.. Уезжаю! Оставьте меня наконец в покое!

И он дал отбой, вне себя пошел из комнаты в комнату, ощупывая карманы, оглядывая все вокруг, мебель, стены, пол, не зная, что ищет, разъяренный, обливаясь потом, злился, боролся с чем-то липким, знакомым, тягостным, угрызениями, сожалениями, унынием, желанием сесть в уголке на пол и не двигаться с места, пока не вернется Вера, чтобы они оставили его в покое, перестали колошматить, каждый на свой лад, дергать, как будто сделали за его спиной крупные ставки: поедет, не поедет, уверяю, я, именно я его допеку, меня он послушает!.. Теща, около двух: но вы же, насколько я знаю, в отпуске! если бы вы работали, я бы еще поняла, что вы не можете вот так, с места в карьер, да нет, я бы все равно этого не поняла, после тридцати лет семейной жизни оставить свою жену в разгар инфракта (именно так!) под предлогом этих ваших ставен, нет, это не укладывается у меня в голове!..

Он вышел, открыл гараж, уселся за руль. Пес тоскливо повизгивал в конуре, в которую он скрепя сердце все же его закрыл, не в силах убедить себя, что не бросает его, а оставляет на несколько дней ради Веры и что учитель, которого ты хорошо знаешь… Его тронуло это беспокойство собаки, он разделял его с нею, проезжая мимо последних домов поселка он задумался, что ему тоже хотелось бы за кого-то беспокоиться, что в данный момент он испытывает по беспокойству самую настоящую ностальгию. Он подумал о своей старой матери. Потом о возвращениях Веры, когда он, явившись за ней на вокзал, замечал, как она идет, улыбаясь, по перрону к нему навстречу с отпечатком заметной, но не чрезмерной эмоции на лице. Она ставила свой чемодан и сумку, приближалась, прижималась к нему, подставляя его губам лоб или волосы, которые прижимались слегка жестковато, поскольку он не знал, не разыгрывает ли она для других путешественников, сидящих в еще не покинувшем вокзал поезде, или людей, рассыпавшихся по перрону, образцовую встречу после разлуки стареющей дружной пары (улыбка, эмоции, объятия относились в общем-то к тому же ряду, что и забота о его белье), или же действительно надеялась, как он, что каждая разлука способна вывести к чему-то другому, отчасти к удовольствию быть вместе, пусть и всего на несколько часов. На протяжении обеда эта иллюзия поддерживалась обильными и жизнерадостными рассказами Веры, которая к тому же расспрашивала о том, что называла институтскими новостями. Ему приходилось делать усилие, чтобы вспомнить способную привлечь ее внимание анекдотическую историю, очередную главу в эпопее Ашара, его последние причуды, его горлодерство и жалкий отпор двух ассистенток, новые стулья в конференц-зале, относительный успех появившегося недавно в столовой вегетарианского меню…

Они шли в ресторан. Возвращаясь из Хельсинки или откуда-то еще, она почти всегда приезжала парижским поездом в восемь шестнадцать вечера, и, поскольку они вдвоем оказывались вне дома, что имело место только при подобных обстоятельствах, четыре-пять раз в году, между ними возникало нечто смущающее, смущенное присутствием посторонних, которые их разглядывали, думала Вера, возможно, слушали из-за соседних столиков. Он ел медленно, надеясь затянуть обед до тех пор, пока в зале или на террасе не останется никого, кроме них, чтобы посмотреть, кому предназначались ее чарующие улыбки, ему или им, совершенно, впрочем, безразличной публике, но она говорила, что спешит домой, спешит увидеть Виста и Гого, просмотреть почту, проверить, как дела с ее растениями, овощами, цветами… И, уже шагая к институту, где они оставляли машину, он чувствовал, как их мало-помалу охватывают общие дурные предчувствия, только усиливавшиеся, пока они, как правило, молча, ехали в машине, и по возвращении домой дело было сделано: каждый вновь обретал свое место вдали от другого в официально разделяемом ими пространстве. Она расхаживала из комнаты в комнату на первом этаже, ласкала возбужденную собаку или куда более уклончивого кота, разговаривала с ними, медленно мерила шагами в сумерках сад, внимательная, думал он, ко всему, что пострадало от ее отсутствия, то есть из своего кабинета, дверь которого он оставлял открытой, чтобы дать ей знать, что он некоторым образом доступен, он представлял себе, как она скрупулезно составляет список критических точек, выявленных этой проверкой, лишь некоторые положительные стороны которой она, слегка, на его взгляд, преувеличивая, доводила в первый вечер до его сведения: Розы восхитительны! великолепно! какое великолепие!.. при входе. Затем, утомленно: Пойду-ка, я устала. Спокойной ночи. Спасибо, что поднял багаж…