Юрий Буйда - Все проплывающие

Здесь было много поваленных деревьев и ям. Зимой тут вели санитарные рубки, все годное в переработку вывезли, а хлам оставили. Трухлявые бревна и толстые сучья лежали грудами. Под ногами хлюпало. Следы тотчас заплывали черной водицей. Леша перешел на шаг. Где же Вилипут? Однажды он увидел спину Ируса и стал ждать, что вот сейчас появится и мальчик. Но его не было. Во второй раз он увидел Ируса, когда тот бегом поднялся на взгорок, поросший сосенками. Уж тут-то Вилипут обязательно должен был обнаружиться. Может, он потерял след? Леша торопился. Ноги скользили на мокрой траве. Дождевые струи текли по лицу, стекали за ворот, но Леонтьев уже ни на что не обращал внимания. Он не имеет права уйти из леса, если не найдет Вилипута. Он должен это сделать. Во что бы то ни стало. Он упал и больно ударился коленкой о сук. Ему показалось, что слева мелькнула чья-то тень, и он бросился туда. Нога скользнула на гнилом бревне, скрытом травой, и он полетел в яму, спиной бухнулся в вязкую и липкую грязь… Сверху сыпались и сыпались сучья и бревна, погребая его на дне. Все. Он был вбит по грудь в грязь на дне глубокой воронки – таких следов от авиабомб в этих лесах было много. Ноги придавлены бревнами. Ружье торчало из грязи стволами вверх, увязнув выше замка. Он попытался освободить ноги, но из этого ничего не вышло. Тяжелые гнилушки прочно зажали его в этой ловушке, и с первого раза он не смог даже дотянуться до ближайшего бревна. Тяжело дыша, откинулся на спину. Тело облеплено льдистой жижей. Сквозь папоротники, росшие на краю воронки, сыпал дождь. Леша зажмурился и дернулся всем телом. Острая боль ударила в ноги, отдалась в животе. Дела. Ну и дела. Похоже, обе ноги сломаны ниже колен.

Когда Вилипут открыл глаза, ему показалось, что черное небо рассыпалось на осколки, и только когда услышал раскаты грома, понял: уже ночь, а эти белые трещины на небе – молнии. Лил дождь. Страшно болела голова. Удар пришелся по затылку, немного сбоку, и именно там сосредоточилась вся боль. Вилипут сел. Голова закружилась. Внезапно его вырвало. С трудом встал, держась за ветки. На ногах держался плохо, словно не было у него коленей. Шагнул. Получилось. Еще раз. Сойдет. Пистолет? Ирус не дурак, чтобы оставлять ему оружие. А без пистолета Вилипут – ноль. Иди домой, пацаненок. Нож? Ерунда. С Ирусом не сладить ни руками, ни ножом. Только пистолетом. Так что топай домой, малыш, возвращайся в свою Вилипутию и живи там по своим законам, как хочешь. Не путайся под ногами у королей. Не суйся в Великанию. Иди. И он пошел к опушке. Да, он пойдет. Только не домой. Нет у него дома. Ничего и никого у него нет. Ни дома, ни матери, ни отца, ни братана, ни Галахи. И его ни у кого нет. Ни у матери, ни у отца, ни у братана. Разве что у Галахи, потому что она мертва. Маленький тощий упрямец, тень короля, преданный оруженосец, братан. Рот как бескровный порез на узеньком бесцветном личике. Неподвижные глаза. Острый подбородок. Цыплячья грудь. И непомерная гордыня: я – сам. Один. Я. Никогда не склонявшийся ни перед кем. Никогда не плакавший. Никогда не жаловавшийся. Никогда ни у кого ничего не просивший. Всем, кому должен, он все вернет. До гроша. Носихе. Леонтьеву. Только пусть ему не мешают. Только и всего. Разве многого он хочет? Братан сам говорил: «Закон нарушать нельзя». Вилипут ему даже Галаху не пожалел – отдал. Чего уж. Братан же. А он был ей вместо брата, отца, матери, и кого там еще полагалось иметь недоразвитой девчонке с волчьим нёбом, огромными глупыми глазами и гугнявой речью. Мать ее небось рада, что избавилась от обузы. Теперь можно и самогонки нагнать невозбранно, никто не осудит, даже Леонтьев. Во поминки-то будут – на год. На пару с Носихой. Вилипут Галаху причесывал, кормил – «На хлебца, Галаха», защищал – «Гусей не бойся, Галаха». Она ходила за ним собачонкой: «Иття, Иття (это она его имя – Витя – пыталась выговорить), туда?» – «Туда». Летом он брал ее с собой на рыбалку в ночь, и они вместе спали у костра, прижавшись друг к дружке под старым бабкиным ватником. Ему становилось душно и страшно, когда она слишком уж прижималась к нему. Он укрывал ее и уходил к реке и до утра дрожал – наверное, от холода. Не мог он этого. То есть – мог, но не мог. Вот так: можно, но нельзя. Такие вот дурацкие законы были в этой самой его Вилипутии. У кого что, а у него – закон. У Ируса был другой закон. Они лежали на сеновале втроем. Он ему сказал: «Сходи-ка домой, малый, а? У меня курево кончилось, принеси сигарет». А ведь он знал, что на сеновале будет. Но пошел. Братан попросил. Король велел. Когда он вернулся, все уже случилось. Галаха мурлыкала у Ируса на плече. Он похохатывал: «Глянь-ка, дура, а понимает. Тоже – баба!» И понесла как баба. «Кто это ей?» – только и спросила Одиночка (так в городке прозвали ее мать-пьяницу, которая по поводу и без орала: «Я мать-одиночка! А ты кто? Ты нет никто!»). И все. Одиночка в таком же возрасте рожала, и ничего. И эта выживет. Не выжила. Тяжело переваливаясь, испуганно носила свой большущий живот, смотрела на Вилипута глупыми глазами: «Иття, Иття…» Он морщился, мучился, убегал от нее. Прятался дома, зажмурившись, со всего маху бил хлебным ножом по ладони, шептал: «Аз, буки, веди…» И так до конца. Бабка Носиха научила. Успокаивало. Утром кое-как разлеплял ладонь: порез затягивался, чуть саднил, напоминая все о том же. Зачем же тогда он это делал? Чтобы забыться? И – не забывать?