Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Совсем неплохо было, сидя в кафе «Молодежное» – первом джазовом кафе на улице Горького, – с наведенными под Клеопатру глазами, с сигаретой настоящего «Мальборо» в руке, перебирать новости, почерпнутые из рубрики «За рубежом» в журнале «Иностранная литература». Генрих Белль прислал поздравительную телеграмму в Театр им. Моссовета по случаю премьеры «Глазами клоуна». Сэлинджер ушел в затворники и поселился в лесу. Сальвадор Дали выкинул что-то такое, что вообще выходило за рамки не только советского, но и мирового быта. Дали был дружен с Гарсией Лоркой, и ему многое прощалось.

Общение с противоположным полом можно было терпеть хотя бы ради таких джазовых вечеров, уютных, нечастых посиделок в ресторане Дома кино. Но отец не был востребован никогда. В те годы мое отношение к нему было безразлично-спокойным. Я больше не делила с ним одно пространство в «литише». Года через два, когда стало очевидно, что наш брак со Стасиком не протянет долго, я стала чаще наезжать с дочкой Аннушкой в родительскую квартиру, порой оставаясь на субботу и воскресенье. В то время как я бесцельно слонялась по комнатам, мама тетешкалась с малышкой, отец оживленно собирался на рынок. Мне было все равно, я соглашалась – что с ночевкой. Отец выбирал сумки пообъемнее, писал список того, что из провизии ему особенно необходимо, и уходил надолго. Наконец он возвращался, торжественно пронося по коридору тугие сетки, набитые всякой всячиной. На кухонный стол выкладывались парные цыплята, заливая соседей обильным соком, выгружалась капуста провансаль. Толстые жирные селедки с красными глазами – верный признак того, что их только что завезли, – пачкали газеты. Из разорванного пакета врассыпную под стол вместе с грецкими орехами убегала твердая коричневая фасоль на лобио. Один только бордовый пергаментный гранат, привет из Тифлиса, спокойно осваивался в новой обстановке. Мама тотчас оставляла кухню. Теперь там будут хозяйничать исключительно мужские стихии: дым, пар, огонь – и отец.

И вот сегодня, спустя столько лет, навоевавшись, отненавидев, разбивши лоб, хлебнувши много слез, причинившая сама много боли другим, я с удивлением открыла, что, оказывается, всю жизнь меня спасали и охраняли эти не утонченные, а самые обыкновенные люди.

Это – мой муж, который кормил меня с дочерью, просиживая сам по десять часов в НИИ – ни секунды опозданий, – добровольно обменявший свою свободу и талант на сто двадцать рублей в месяц, кандидатские включены.

Это – пожилой профессор, пожалевший меня за мой уставший вид и прокуренные пальцы на вступительном экзамене в университете и поставивший мне оценку, позволившую набрать проходной бал.

В конце концов, это – влюбленный в меня Хозе, который проявил выдержку и не зарезал меня (спасибо ему), когда я, во много раз переигрывая Кармен на подмостках жизни, доводила его своими выкрутасами до отчаянного бешенства.

И разумеется, это – тот самый молодой врач «скорой помощи», приехавший на вызов к концу своей смены, сам смертельно уставший, осмотревший меня (трое врачей из районной ставили диагноз ОРЗ), вздохнувший и начавший обзванивать ближайшие больницы на предмет свободных мест. А потом снесший меня один, без напарника, на руках с пятого этажа по лестнице, к машине, так как я уже не могла стоять на ногах. И как определили в больнице, с таким диагнозом (какое-то там особое воспаление легких) еще бы полчаса – и не спасли.

Значит, так принято на этой земле, так положено – меня любить и охранять. Я – в саночках, а меня везут. И опережая будущее, заглядывая за ту грань, которую можно обозначить посадочным знаком, концом, смертью, я знаю, что всегда смогу добежать до КП, где меня ждет отец.

Но как случилось, что в той огромной жизни, в которой мне было отпущено столько дней на любовь, я ни разу не подошла к отцу, не спросила его, о чем он думает, что он пишет, как он себя чувствует. Я ни разу не сказала ему, что он прекрасно выглядит, что я его люблю, в конце концов. Почему это главное чувство жизни оставило меня так надолго? Что я должна была понять? И насколько же сильным оно вернулось ко мне сейчас, когда отца больше нет и я не могу, прижавшись к нему, сказать: «Папа, я люблю тебя. Я всегда любила тебя и всегда буду любить тебя. Я все помню». Конечно, сегодня я глажу его мундир, припав лицом к рукаву, стараясь уловить его запах. Я провожу рукой по фотографии и даже подмигиваю ему: мол, все хорошо. Но тогда, когда он был живой и нуждался во мне, я ни разу не подошла к нему.