Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

В Крыму розами занимались. Еще пару столетий назад, с целью создать в имении Мелас, что на южном побережье, роскошный розарий, его владельцами был выписан из Германии искусный садовник. С помощью Божьей, своего таланта и благодатного таврического климата довольно скоро количество сортов было доведено ученым садовником до астрономической цифры. Старик немец так и хлопотал над бутонами, пока его не сняли буквально с клумбы, в длинном фартуке, с садовыми ножницами, нагрянувшие сюда в Крымскую кампанию французы и англичане. Не обнаружив никого в имении, они прихватили с собой чудака немца, как военный трофей или как реликтовую единицу. С тех пор осиротевшие розы Меласа были предоставлены в основном Божьей милости. Заехавший в свое имение после Крымской кампании поэт граф Алексей Толстой, в компании братьев Жемчужниковых, оценив красоту тех мест, воспел их в стихах. Один из лучших розариев был и у Юсуповых в их Кореизском имении.

Крымские розы скромно где-нибудь, островком на скверике, – в поселке Крымское Приморье или в Коктебеле. Я подхожу к ним, чтобы признать, вдохнуть их теплый привет и, наклонившись пониже, спрятать увлажненную память, потому что я помню этот сочный рубенсовский дух с детства, в котором я пребывала так недолго и в котором эти срезанные бутоны мне были так не нужны на круглых полях моей соломенной шляпки.

В совхозе «Крымская Роза» под Симферополем – братская могила, где в Отечественную упокоились после расстрела мои бабушка и дедушка. Белые лепестки сорта Rosa Alba – их последние светлые и легкие одежды.

Наш храм – наш улей. Протоиерей Владимир, иерей Димитрий – золотыми пчелами. Мы – пчелками бурыми, ведомыми. Мы следим взглядом за «золотыми» – куда они, туда и мы. Они смотрят на восток – и мы глядим на восток. Мы поворачиваемся за дымами каждений и выходим на высокое весеннее крыльцо, как на верхнюю палубу, чтобы следовать за их парчовыми спинами крестным ходом вокруг нашего улья.

И сегодня – долгие лилии на полу в простых стеклянных вазах. Зеленые стебли притихли в воде, зато в эфире, в мире бутонов и лепестков, вершится самое оглушительное цветение. Если бы мы смогли, как в замедленной съемке, узреть, как узкие бледно-зеленые бутоны, расширяясь, освобождаются, будто от зимнего надоевшего пальто и выстреливают наконец белой парадной адмиральской формой, – о, как бы мы все возликовали на нашей палубе и как бы обрадовались столь великому чуду.

И сколько еще этой невидимой жизни в храме под куполом – в свечах, окнах, балках, даже в коврике на полу. В свечах особенно. В подрагивании их пламени есть что-то от щебетания. Такой щебет поднимают птицы на рассвете за секунду до того, как из-за фиолетовой горы вывалится солнце над морем. Язычки пламени «мерами потухающими и мерами возгорающимися», тоже золотые пчелки. Ну что ж, будем спасаться ульем.

Из обрывков давней кинохроники: адмирал Колчак – доли секунд – на палубе, рука за бортом кителя – корабельным орудием.

Да, я люблю адмиралов: Нахимова, Ушакова, Колчака... и что?

Как я могу любить храм, когда я никогда не была в нем, не переступала его порог до тридцати пяти лет? Как мне дотянуться до Христа, если я не понимаю, почему надо быть в храме на литургии? Каждое воскресенье. Каждое. В воскресенье мы ходили в цирк любоваться на арене сноровкой джигитов на белых лошадях. Не в воскресенье я слышала о полигонах, аэродромах. Я понимаю – развод караула. Я люблю слово «победа». Надо чаще восклицать: «Господи!» «Господи, где Ты был, когда я была маленькой? Мои родители строили СССР. Строили замок на песке, ругаясь, проклиная друг друга и давая друг другу клятвы в вечной любви. Зарекаясь больше не обижать друг друга – и обижая, обижая и обижая...»

А теперь меня таскают, «расслабленную», чистые души, подставляя свое крыло, подталкивая то в окно, то на ту кровлю, то на эту. За светом. Чтобы мне спастись и живу быть. Под свет. Под свет, а я сползаю... Градус любви должен быть выше. А памяти?

Я с ранних лет люблю солдатскую шинель. Складку на спине на этой шинели. Серые шинели в Крыму, уходящие в Черное море от красной телеги. Белые предпочитали в плен не сдаваться.

В детстве, далеком и сумбурном, когда мы маршировали по коридорам в повязанных красных галстуках, в мою, не лишенную оптимизма эпоху, каппелевцы в черном были моими личными врагами.

Не выдвигаясь из шеренг, мерно чеканя шаг, с неотвратимостью тучи, надвигались они на того, кто всегда впереди, на тачанке, над головой хлопающая бурка, – на командира уральской дивизии Василия Ивановича Чапаева. На Чапая и на пулеметчицу Анку. Впереди офицеры в странного кроя кителях, галифе, на ногах начищенные до блеска сапоги. За неимением оружия с девятого ряда хотелось в них плюнуть или зажмурить глаза. О, эти штучки кино! Не ложкой кинематографа расхлебывать нашу историю. Пусть оно хвалится фрачным Максом Линдером, великим Чаплиным, на худой конец, серенькой, но честной хроникой.