Бланка Бускетс - Свитер

Слава богу, что в доме есть Марти. Он здесь самый разумный, тот, кто приносит мир, тот, к кому все прислушиваются, когда надо принимать решения. Долорс усмехается — в тот день, когда они узнают, что он гомосексуалист, неизвестно, кто их будет мирить, особенно это касается Жофре, который на словах вроде бы за легализацию однополой любви, однако хотела бы Долорс увидеть его лицо, когда зять узнает, что такая любовь завелась в его собственном доме, про Терезу-то он не раз говорил — стараясь, чтобы теща его не слышала, — этот мужик в юбке ни на минуту не закрывает рта, недаром ее сделали пресс-секретарем партии, ведь она целый день трещит как сорока, ох, как все меняется, какими друзьями были Жофре и Тереза, они часами спорили о Сартре, Фрейде и становлении демократии в стране, курили в баре, а Леонор сидела рядом и смотрела на них, а потом выговаривала Терезе: это же мой парень, а ты мне и слова не даешь вставить. Словно маленькая девочка, она размахивала руками, гримасничала, и Долорс спрашивала: что там у вас происходит? А Тереза со смехом отвечала: ничего, мы с Жофре разговариваем, ему интересно узнать про наши партийные дела, а эта дурочка ревнует. Иногда она говорила Леонор: успокойся, я никогда не лягу в постель с мужчиной, это не шутка, меня это совершенно не интересует, понятно тебе?

Да, такие были друзья, а теперь рассорились навсегда. Это потому, что в умственном отношении люди развиваются по-разному, и нельзя сказать, чтобы Жофре сильно преуспел в этом плане. Сам-то он, безусловно, уверен в обратном, однако его последний подвиг — завоевание семнадцатилетней Моники (ей точно семнадцать, Сандра недавно сказала) — свидетельствует о многом. Впору перекреститься — ведь это давняя подруга Сандры, они выросли вместе, приходили в гости к Долорс, и часто, когда она сама звонила сюда, к телефону подходила Сандра и говорила: ко мне пришла моя подруга, и мы играем. Этой подругой была Моника. Она росла, зная, что Жофре — отец ее подружки Сандры, иногда Долорс вспоминает пышные (всегда белоснежные) оборки на платьях девочки — мать постоянно наряжала ее, как на праздник. Пресвятая Богородица, посмотрите теперь на нее — накрашена, словно Барби, та самая кукла, которую не хотели покупать Сандре, а Жофре — Папа Подруги — уже не добропорядочный сеньор, а скорее совсем наоборот, как она его соблазнила? Долорс представила себе случайную встречу где-нибудь в магазине, здравствуй, Моника, как дела, и Моника отвечает, хорошо, очень хорошо, спасибо, а что вы пришли покупать, я — улиток. Вот как, интересно, я тоже. Только не говори мне «вы», пожалуйста, или ты считаешь меня слишком старым, признайся? Тут Моника должна почувствовать себя, что называется, в своей тарелке, она, наверное, кокетливо облизнула губы, как бы шутя, и сказала: конечно нет, ты выглядишь просто классно, честное слово.

Что действительно начинает выглядеть классно, так это вырез. Потом, когда придет пора сшивать детали, она обвяжет его воздушными петлями или ажурным узором, а может, и тем и другим вместе, получится очень красиво.

О чем это она думала? Сейчас, сейчас. Ах, да, о Жофре, покупающем улиток, и Монике, не хочешь ли выпить чего-нибудь холодненького, тогда мы сможем посидеть и поговорить. И Моника, должно быть, сказала: о’кей, как хочешь, и они сели в каком-нибудь баре, где девушка посмотрела на Жофре по-новому, первый раз увидела в нем не просто отца подруги, потому что когда становишься взрослой, то внезапно обнаруживаешь, что той стены, которая, как тебе казалось, отделяет тебя от взрослых всей планеты, на самом деле не существует и что у тебя достаточно сил, чтобы противостоять привычному порядку вещей, которому еще совсем недавно ты обязана была подчиняться. У Долорс так произошло в последний год обучения в интернате в отношении монахинь, которых она долгое время, с раннего детства, считала носительницами абсолютной истины.

Эдуард, наоборот, проделал путь от взрослого человека к ребенку, от той поры, когда он ни во что ее не ставил, до момента, когда начал воспринимать Долорс как своего рода богиню, и она чувствовала, что он преклоняется перед ней, — так она сама некогда преклонялась перед монахинями. Ей это совершенно не нравилось и лишь сильнее питало ее ненависть. Фабрика закрылась, и Эдуард остался не у дел, теперь он только убирался, мыл, перестилал постели. То есть стал прислугой, так сказать, помощником по хозяйству. Растерял все свое достоинство, а человек без чувства собственного достоинства — ничтожество. Окончательно сломленный, униженный, Эдуард стал ничтожеством.