Боб ден Ойл - Человек без стадного инстинкта

Ну и пустомеля этот летчик! Ему необходимо наше доверие, а вот доверия-то он как раз и не вызывает. За психов он нас считает, что ли? Кому мы могли бы довериться в Гренландии — так это проводнику эскимосу, да еще вооруженному картами, компасами, собачьими упряжками и съестными припасами. Но не этому полоумному французскому летчику, этому опереточному герою, который Гренландии видел только с самолета. Замечу кстати, что он обращался к пассажирам по-французски, хотя даже он не мог не понимать, что, по крайней мере, половина — не французы. Они, наверное, ничего не поняли, хотя это, может быть, и к лучшему, во всяком случае, они не утратили последнего доверия к этому комическому персонажу. Но между тем я ведь и сам в руках летчика! Доверия к нему у меня никогда не было. Еще в самом начале полета, в Токио, когда он с широкой улыбкой вышел познакомиться с пассажирами и показать трусишкам, если такие найдутся, что их судьба — в надежных руках, я почувствовал к нему большое недоверие. И оказался прав. Какие у него, в общем-то, основания теперь претендовать на руководство? Ну, то, что ему принадлежало руководство в самолете, — более или менее естественно. Но почему именно летчик должен руководить спасением людей в условиях Гренландии? Потому, что он умеет держать в руках штурвал? Знание навигации здесь, конечно, пригодилось бы, но именно в этом он позорно и провалился. Обстоятельства катастрофы поневоле заставляют призадуматься. Как мог летчик отклониться от курса, не сообщив об этом на аэродром? Уж лучше бы летел сквозь бурю! Конечно, не его вина, что мотор загорелся, но то, что он так и не сумел повлиять на ход событий, мне все больше не нравилось. Очевидно — теперь уж не проверишь, — где-то он допустил халатность, и что бы он там не болтал про теннисный корт, ответственность, в конечном счете, лежит на нем. А покорность в глазах слушателей меня просто пугает. В своем слепом доверии они пойдут за ним навстречу смерти и потянут за собой меня, ибо Гренландия — не то место, где можно отколоться и плевать на остальных. Меня прошиб пот: воображение у меня работает очень живо, когда речь идет о собственной жизни или смерти, — и тут я понял, что смерть этих тридцати человек меня нисколько не волнует; лишь тот факт, что я могу оказаться среди них, побуждает меня попытаться ослабить позиции летчика или, если это не удастся, отделиться и поступать по-своему. Я подошел к летчику и встал рядом с ним, лицом к слушателям.

— Мосье пилот, — воскликнул я по-французски (я всегда очень устаю, когда говорю по-французски, но в такую трудную минуту не приходится обращать внимание на собственные неудобства), — мосье пилот, я прошу слова.

Он не мог мне отказать.

Я сказал:

— Вы прекрасно обрисовали положение, но ведь, по-видимому, половина людей не понимает по-французски. У меня есть предложение: чтобы всем было все ясно, я переведу вашу речь на английский — или, может быть, вы это сделаете сами?

Он покачал головой и сделал мне знак продолжать. Он все еще смотрел на меня сердито, и плохо скрытый упрек в моих словах только усугубил его настороженность. Не исключено, что стюардесса рассказала ему о моей чрезмерной нервозности во время катастрофы, и он считал меня слабаком, трусом, склочником и так далее, чего я, впрочем, и не отрицаю. Но, несмотря на все это, в теперешней ситуации я могу оказаться более полезным человеком, чем он. Ну и что, если в критическую минуту, когда уже ничего нельзя было изменить, я лишился чувств? Какой был смысл держать марку (наш пилот, разумеется, твердой рукой поднес огонек к сигарете и лаконично заметил: «Parbleu, on tombe» («Черт побери, мы падаем»), а остальные члены экипажа лезли из кожи вон, стремясь казаться еще хладнокровнее, чем начальник) — это ведь делается лишь для того, чтобы потом, когда несчастье окажется позади, хвастаться своим героизмом.

Я коротко пересказал речь летчика по-английски; при этом я — без всякого, впрочем, умысла — сильнее подчеркнул сомнительность выводов летчика, чем собирался. Увы, мое выступление не имело успеха. Те, кто понял речь летчика, не слушали и переговаривались между собой; большинство же остальных, видно, и по-английски не понимали и смотрели на меня как баран на новые ворота; но, как бы то ни было, я выполнил свой долг. Чтобы снова привлечь внимание слушателей, я громко крикнул: мол, чем болтать, делали бы что-нибудь, например, поддержали бы вон того старого немощного человека — ведь девушка уже совсем выбилась из сил. Несколько мужчин тут же подскочили к старикашке, оттерли девушку и стали его поддерживать. Остальные растроганно смотрели. Наконец-то можно что-то сделать, хоть и не много. Для меня во всем этом было два преимущества: во-первых, самому мне уже не пришлась поддерживать старика, во-вторых, в чем-то я опередил летчика, ибо это предложение, конечно, должно было исходить от него. Кажется, почва для дальнейшего наступления была подготовлена.